То, что внедрили в сознание ученых вышеупомянутые филологи, получило широчайшее распространение во всех образованных кругах благодаря Мишелю де Монтеню (1533—1592) на французском языке. Мы философствуем из любопытства, но то, чего мы достигаем с помощью этого, своего рода поэзия, которую не стоит воспринимать всерьез и которая мало способствует нашему счастью. Мы должны и можем доверять опыту чувств, хотя он неполный, неполноценный, слабый и неопределенный и вместо самих вещей показывает нам лишь их изменчивую внешность; мы должны доверять рассудку, только если бы были уверены, что он чист, естественен и здравомыслящ, так как исходит из рук Бога. Но, к сожалению, это не так: наш разум не здоров, не верен заложенным в него законам природы, но испорчен страстями, ложью и вырождением. Мы должны взять за образец инстинктивную простоту животных и их покорность природному инстинкту, мы должны смиренно отдаться природе, которая, насколько она не искажена человеком, исходит от Божьего разума и Его вечной истины, и ждать луча просветления. Он даже не обращает особого внимания на теорию вероятности новейшей академии, а скорее восхваляет пирроновский скептицизм, правда, лишь как средство заставить нас смириться. Однако он не хочет включать в круг своих сомнений идею эго, но и не знает, что с ней делать. Эта доктрина должна была быть тем более правдоподобной для людей мира, что она не затрагивала их подчинения внешним обычаям страны.
Пьер Шаррон (1541-Ί603) еще сильнее подчеркивает, что мы больны и нуждаемся в исцелении с помощью лекарств. Лекарством должно стать очищение от мнений, страстей и греха, средством религия, поскольку только смиренная преданность божественной благодати может вернуть нам утраченную естественность. Очищенные от предрассудков и мнений, обнаженные, как чистый лист, мы должны предстать перед Богом; тогда Божье откровение войдет в нас, как учат мистики. Мы не должны думать, что различия между животными и людьми слишком велики, поскольку в природе существуют лишь различия в степени, но не в скачке. Мы должны даже служить суеверию, если этого требует религия страны; внешне подчиняясь ему, мудрый человек сохраняет свободу духа, внутренне проявляя скептическую критику.
Скептицизм, противостоящий всей предшествующей философии, принимает более научный оборот у Франца Санчеса (1562—1632), португальца, писавшего на латыни, который, с одной стороны, более последовательно обсуждает теоретические причины сомнения, а с другой методично стремится выйти за их пределы. Опора на Бога и его волю прибежище не только невежд, но и мудрецов, за исключением тех, кто поднимается к высшему через средние причины. Он повторяет возражения филологов против аристотелевской логики и добавляет ссылку на двусмысленность и неопределенность всех слов, взятых из народного обихода, которые отражают лишь неопределенное и обманчивое мнение людей. Он требует от науки совершенного знания дела, но не находит его ни в знании изменяющихся личностей, ни в знании бесчисленных, бесконечно различных индивидов, ни в знании фиктивных общих понятий. Тождество индивида заключается не только в форме, но и в субстанции, связь которой сама по себе сомнительна. Органы чувств, из которых должно исходить наше познание, схватывают только внешнее, цепляются за образы вещей, только воспринимают и ничего не узнают, потому что познание состоит в том, чтобы видеть и внутреннее. Самым достоверным является самопознание, которое удостоверяет существование внутренних явлений гораздо надежнее, чем органы чувств внешних; но оно не дает никаких сведений о смысле внутренних явлений. Бог, бесконечное, не может быть познан нами по-настоящему, потому что он несоизмерим или несоизмерим с нами. Поэтому у нас нет совершенного и реального знания; возможность несовершенного знания не оспаривается. Мы должны исходить из наблюдения и эксперимента, которые показывают нам внешнее, и должны интерпретировать их с помощью разума, который, конечно, возвращаясь за внешнее, дает только предположения. Во всем этом мы видим зарождение новой эпохи, которая готовит себя с другой стороны натурфилософии.