Теперь, когда опасность миновала, я увидела совсем другого Родионова – рассудительного, спокойного. Ничего общего с человеком, который направлял мне в лицо пистолет еще вчера.
Но Диму, похоже, интересовало другое. Как будто эти способности Родионова – какая-то мелочь.
– Она долго будет такой? – спросил Ростовцев.
– Если я ей не помогу, то очень долго. До конца своей жизни, если точнее. Потому что я не буду ей помогать.
– Саша, мне нужно поговорить с ней. Наедине.
– Посмотрим, получится ли, – усмехнулся Родионов.
– Ты же… Ты же не хочешь убить ее?
– Очень хочу. Но кто я такой, чтобы преступать закон, Дима? Заслуживаю ли я права судить?
– Заслуживаете, – сухо ответила я, сжав пересохшие губы.
– Правда? Любопытно… Но все же, я не вправе. Я не испытывал такого ужаса, как все эти женщины. Вот вы, Елизавета Лазаревна, другое дело. От ужасной и мучительной смерти вас отделяло несколько минут. Вы храбро боролись, но ваша попытка спастись провалилась… вы сполна хлебнули отчаяния. И сейчас, – Родионов повернулся и указал ножом в сторону Точилиной, – это животное находится в вашей власти.
– Лиза, не надо. Не слушай его. – Дима обратился ко мне, понимая, куда клонит Родионов. Я тоже это прекрасно почувствовала.
– Что вы посчитаете справедливым для этой женщины? Какой приговор вынесете?
Вот и прозвучало это холодное и страшное слово. Приговор.
Я холодно посмотрела на Точилину, и вдруг меня осенило. Я поняла, что она делала, какой смысл был в ее действиях, как именно она подбирала жертв. Всех этих женщин, независимо от их возраста, внешности, замужнего статуса и количества детей, объединяло одно – они были счастливы. В их глазах на фотографиях была сама любовь, все они были воплощением триединой женственности – чьи-то матери, жены, дочери. Точилина не была сумасшедшей – по крайней мере, в смысле невменяемости. Она будто забирала у них то, что не имела сама. Совершая это омерзительное действие, она словно оскверняла их души. Зло, как оно есть – внешне привлекательное и разлагающее изнутри. Фрукт с красочной кожурой вокруг гнилой сердцевины.
Передо мной словно наяву пронеслись все образы, все слезы осиротевших детей, ослепших от горя матерей, овдовевших мужчин… Что там говорил Макс? Пусть рука моя не дрогнет… В данном случае не дрогнет голос. В покрасневших от ярости глазах сами собой всплыли строки Книги. Завета моего народа. И я ответила Родионову: