– Хватит, Принц, – командую я. – Оставь эту падаль.
Пёс спрыгивает, и бедолага полной грудью судорожно вдыхает воздух. Пока оба друга копошатся, я достаю из кармана фронтовой револьвер.
– Убирайтесь.
– Вот оно – братство! Ты же солдат! И на товарищей дуло наводишь? – восклицает беззубый.
– О братстве говорят те, кто только что пытался влезть ко мне в дом, – вскипаю я. – Плевать вам было на братство. Только языками трепать и умеете. Марш, крысы! Товарищей себе ищите в другом месте.
– Да подавись! – шипит грязная морда, разворачивается и, хромая, уходит прочь; за ним волочится огрызок прокушенной штанины и его побитый дружок.
Я провожаю их взглядом, пока их фигуры не растворяются в тумане, а затем захожу в дом.
II
За окном уже стемнело. Деревянный пол, залитый жёлтым светом лампы, завален книгами; я наконец решил разобрать вещи, разложить всё на свои места, а то от вида собранных сумок и чемоданов уже тошно. Первым делом – книги; бережно раскладывая их по полкам, я несколько успокаиваюсь.
Сначала под руку попадаются те, что я читал в школьные годы. Они покрыты густым слоем пыли. В основном, это античная литература. Друг за другом на полку отправляются Гомер, Софокл, Эврипид, Платон, томик речей Лисия, собрание стихотворений Катулла, Гораций. За ними следует философия, обременявшая мою голову, кажется, век назад; Кант, Лейбниц, Вольтер – когда-то я смотрел на них с восхищением, а теперь в душе моей всё переворошилось, словно кто-то коварной рукой смутил чувства, знания и представления о мире. Со страниц раскрытых учебников на меня надменно взирают учёные; глупо, очень глупо, но мне хочется наклониться к ним и спросить: «Вот вы придумали эту теорему, ту или иную формулу… а почему никто не придумал, как спасти Йозефа Кремера, с вывихнутой грудью и с искромсанным лицом? А вы, господа, рассуждали о человечности. Знали бы вы, как человечно погибал Франк Вальтер, несколько дней провисев на проволоке с дырой в животе». Но ведь это не их вина… Тогда она наша? Посмотрел бы я на того, кто осмелился бы сказать в глаза умирающего солдата: «Всё по твоей вине».
Когда-то я не только учился, но и учил по этим учебникам, видел в них собрание мудрости поколений, изречения учёных умов. Куда пропали пыл и верность знаниям? Может, знания были неверны? Или, вернее, непрактичны. Долгое время на фронте ценность имело одно – практичность, то, что поможет выжить; человек же, обладавший такого рода знаниями, имел для нас несравненно больший вес, нежели все учёные мира вместе взятые.