Даже те, кто никогда не был в детском доме, могут верно представить уклад здешней жизни. Все дни у нас строго регламентированы и неотличимо похожи один на другой. В шесть утра воспитанники просыпаются, заправляют одинаковые узкие кровати и, обгоняя друг друга, бегут к умывальникам. Затем они натягивают поношенную одежду и спускаются в спортзал на зарядку и перекличку.
После скучных упражнений и заунывных патриотических песен под фонограмму всех ждет завтрак в общей столовой – неизменно невкусная каша, серый хлеб, липкий маргарин, яйцо и светлый чай.
Для таких, как я, кто с рождения живет без родителей, такая еда кажется нормальной – другой мы не знаем. А те, кто впервые пришел в детский дом или вернулся сюда из приемной семьи, с трудом к ней привыкают. Такие дети медленно, с неприязнью ковыряются в пресной каше или слипшихся макаронах, как будто от этого еда станет вкуснее или хотя бы терпимее.
Наверное, для персонала еда готовится отдельно – никто из взрослых не смог бы есть то, что каждый день едим мы, воспитанники.
Правда, был у нас один шутник, рыжеволосый Лешка Егорцев. Иногда он заходил в столовую подчеркнуто медленным, широким шагом, как бы рисуясь. Одетый в майку, брюки и «шарф» из вафельного полотенца, не вынимая длинные веснушчатые руки из карманов, Лешка останавливался посреди столовой и, глядя в окно, словно любуясь прекрасным пейзажем, небрежно требовал подать ему на завтрак горячий сэндвич с сыром, яйцо всмятку, шоколадный капкейк и черный кофе. Вся столовая буквально взрывалась от хохота.
Персонал, конечно же, не оставался в долгу. Самой находчивой была уборщица, которую все называли «странная тетя Галя». Ее иногда заставали в комнате, где играли самые младшие. Там она брала на руки какого-нибудь ребенка и прижимала его к груди, как будто баюкала. Возможно, в этом она находила поддержку и утешение, хотя почти никто не понимал, что она делает.
Когда хохот становился тише, и можно было расслышать чей-то голос, тетя Галя медленно вставала из-за стола, расправляла свой длинный темный фартук и спрашивала у «синьора», где он желает кушать свой завтрак – на террасе или в малой столовой.
Лешка смеривал ее долгим, пронзительным взглядом, как нерадивую служанку, и обычно выбирал свой вариант. На этом представление заканчивалось, раздавались редкие, застенчивые аплодисменты, но улыбки еще долго играли на старых и молодых лицах.