В полной мере ощутила я свою потерянность в пространстве дня. Еда – единственный островок в этой пустыне. Иззябшая, голодная, в жутком настроении очутилась в первой попавшейся столовке с вывеской "Харчевня". Зеркало над умывальником доконало меня. С тарелками на подносе пробралась к дальнему столику, где старичок-пенсионер доедал гречневую кашу, в надежде, что вот-вот останусь одна. Не тут-то было. Мой визави не спешил. Обежав меня живыми глазками, он поискал предлог для разговора. Количество горчицы в моей тарелке изумило его. Возбужденно поерзав на стуле и не совладав со старческой болтливостью, он обратился ко мне с назиданием.
– Хотите жить до ста лет? Ешьте перец, а не горчицу.
Кусок встал у меня в горле. "Отвяжись, – огрызнулась я втихую, – нужна мне больно эта жизнь, да еще до ста лет!"
Понедельник длился, наступал вечер. Ты помнишь нашу усталость, наши вечерние магазины, бомбочки нервических ссор. Пройдя их, с набитой сумкой я оказалась у знакомого дома, не моего, но моего друга. Когда-то сердце обрывалось у его порога, а коридор казался пустым и гулким. Сейчас мой друг был болен гриппом. Когда-то он казался мне божеством, когда-то нежно и ласково попросил не осложнять его жизнь рождением ребенка. Сейчас он был раздражителен, как никогда.
Накормив его ужином, я вновь надела пальто.
– Останься, – предложил он. – Не уходи.
– Нет, нет.
– Почему?
– Это было бы не в радость, а с тоски.
– У тебя тоска?
Смешно сказать, но после стольких лет он казался озадачен. Тоска, привилегия художественных натур, его привилегия, и вдруг у меня?!!
Циферблат метрополитена показывал три четверти одиннадцатого, когда в очередной раз распахнулись двери поезда. Гордость столицы, московская подземка… убийственно нуждаться в ней ежедневно! Ты помнишь наше метро, вой колес на перегоне, оглушительные объявления станций. Опустошенная, смертельно уставшая, опустилась я на диван и закрыла глаза чуть не в полуобмороке.
Очнулась и вижу: напротив сидит горбунья. Голова в плечах, острое изможденное лицо, одинаковое у всех горбуний, а на коленях ребенок, мальчик лет четырех, просто и чисто обутый-одетый, нежно повторивший в своем лице острые черты матери. Бальзам пролился в мое сердце. Да неужели жизнь обошлась с нею мягче, чем со мной? А живет, не гневит судьбу, и росточек растит, маленькая героиня.