– Можно выпить воды? – спрашиваю я, кивая на раковину.
Столешница рядом с ней завалена тарелками и грязной посудой. Оставшиеся с прошлого вечера винные бокалы: две штуки. Разводы от кетчупа и зернышки жареного с яйцом риса. Вино и еда навынос: именно то, что вы выбираете на ужин, когда хотите что-то отпраздновать. Женщина-коп перехватывает мой взгляд. Возможно, она уже составляет мой психологический портрет.
– Не сейчас. Позже, – отвечает она.
– Мой кот. Я должна сделать кое-какие распоряжения, – говорю я.
– Кому?
– Соседке. Пожалуйста… Мне нужно ей позвонить. Мой телефон… он возле кровати.
– Мы это уладим.
– Она живет двумя этажами выше. У нее есть ключ. Я только попрошу ее кормить кота.
– Я ведь уже сказала. Мы это уладим.
Спустя десять минут меня выводят из квартиры. При виде синего с флюоресцентным желтым полицейского автомобиля, нелепо припаркованного за моим маленьким «опелем-корса» на узкой улочке перед домом, я чувствую, как сердце начинает громко стучать. Сейчас, в середине декабря, уже довольно промозгло и холодно, но полицейские изъяли мою куртку и все джемпера. И пока мне открывают дверь и усаживают на заднее сиденье, я в своей тонкой футболке дрожу как осиновый лист.
Мы молча едем до полицейского участка, женщина-коп за рулем, ее коллега-мужчина рядом с ней на переднем сиденье, я – на заднем, где-то на периферии моих мыслей периодически возникает потрескивание полицейской рации и приглушенные ответы полицейского. Во время этой короткой поездки мы проезжаем мимо ресторанчиков ближневосточной кухни, магазинов на Эджвер-роуд, букмекерских контор и микрофинансовых учреждений на Аппер-Беркли-стрит, Портман-сквер. Все выглядит совершенно обыкновенным, хотя и не совсем. Почти каждый день я хожу по этим улочкам, но сейчас они кажутся мне незнакомыми, словно после возвращения домой с каникул. Интересно, а мне суждено хоть когда-нибудь вернуться домой? Сердце отчаянно колотится. Всего-навсего учащенное сердцебиение. Ничего страшного, говорю я себе. Впрочем, мне положено волноваться, и тем не менее сейчас более, чем когда бы то ни было, я должна сохранять спокойствие.
Радует только одно: я больше никогда не вернусь в тот офис. При этой мысли у меня снова схватывает живот. Я вспоминаю, как, подойдя к самому краю террасы на крыше, смотрю вниз. И вижу на тротуаре ее искалеченное тело, выглядящее неаккуратной грудой одежды. Грудой одежды, принявшей форму человеческого тела. Кроссовка валяется на проезжей части. Сумка висит, зацепившись за зубец ограждения. Я снова и снова проигрываю сцену в голове, представляя ту вероятную боль, которую она испытала, ударившись о землю. И опять принимаюсь плакать. Всякий раз, как вспоминаю это изуродованное тело, я начинаю задыхаться, словно мне не хватает воздуха, словно это я, упав с террасы на лондонской крыше, пролетела двадцать пять этажей навстречу своей смерти на тротуаре внизу.