Никаких поручений ей не давали – это было ясно, девочка была очень умненькая, очень ответственная – почти отличница, и она не могла забыть о маминой просьбе.
Механизм включился. Шестеренки завертелись, и уже ничего нельзя было изменить.
«Что ж, чем хуже, тем лучше, – подумал он, и привычный, ни с чем не сравнимый мандраж насквозь пронзил его тело, – Теперь пора!»
Он перестал ощущать холод, запах, вкус – теперь всеми его чувствами владел лишь инстинкт, и, не отрывая от ребенка горящих глаз, он ускорил шаг, догоняя, опережая.
– Девочка, подожди, пожалуйста! Ты не знаешь, где здесь двадцать вторая школа? Что-то я совсем заплутал… – взволнованно окликнул он.
Ах, если бы сейчас кто-нибудь из прохожих обернулся, если бы дал себе труд присмотреться к этой странной паре – нервному мужчине, впившемуся в лицо удивленного ребенка немигающим взглядом и наивной малышке, застенчиво улыбнувшейся ему в ответ. Если бы у бабушки еще с вечера не прихватило сердце и она вышла бы на улицу встретить внучку, если бы девочка еще на несколько минут задержалась с подружкой, если бы, презрев строгий запрет родителей, забыв обо всем, убежала с приятелями гулять, если бы…
Но, к сожалению, прошлое не знает сослагательного наклонения, как и сама история – прохожие заморочено пробегали мимо, подружка уже была дома и во всю уплетала блины с вареньем, а бабушка, стоя у окна, взволнованно поджидала внучку.
– Двадцать вторая? Так вот же, через дорогу, я сама там учусь! – девочка улыбнулась, сделала пару шагов, желая получше объяснить непонимающему дяденьке как пройти к родной школе, как вдруг, он быстро оглядевшись, резко схватил ее за руку и молниеносно втянул в заранее приоткрытую дверь – дверь подвала многоэтажки, с которой еще прошлой ночью ему пришлось изрядно повозиться, взламывая замок.
Девочка даже не успела толком испугаться – удивление, непонимание, – все что угодно, но не испуг, застыло в ее широко распахнутых голубых глазах.
Ах, как пьянило, обжигало, манило такое выражение на этих невинных лицах – лучше любого вина, наркотика, оно сводило с ума, заставляло почувствовать себя великим, сильным, равным Богу, способным вершить чужие судьбы, казнить и миловать, убивать или дарить жизнь. И еще страх. Страх – он придет чуть позже, запах страха, солоновато-горький вкус страха и слез – все это было той разменной монетой, теми тридцатью серебряниками, за которые он давно уже заложил свою черную, никому не нужную душу.