– Говорят, дочка твоя притащила однажды золото уральское? – щурит глаза приезжий бай, зашедший погостить, и отец потирает бороду.
Они едят почти молча – и тут такое. И к чему баю эта Инсебика, душа пропащая… Да, принесла золото. Да, ревела в три ручья по ведьме из леса, что издохла по весне. А как повзрослела, совсем от рук отбилась. Лучше бы не знал этот аул никакой Инсебики.
– Было такое… Лет пять назад. Совсем крохой была, небылицы рассказывала.
– И какие же?
– Да разве вам захочется слушать такое…
Отец начинает увертывать, юлить, как старый подстреленный лис, и бай говорит уже тише:
– Что твоя дочка рассказывала?
Странная его речь, жуткий его голос. Говорит и словно воздух ножом режет. Вздрагивает отец, вздрагиваю я, вжимаясь в темноту.
Молчи, отец, река давно глуха к моим мольбам… Молчи, не губи меня.
Но отец, конечно, все рассказывает. Что ему до меня – до этой своевольной Инсебики… Давно я ему не дочь.
– Да будто… Река, наша речка Белая, мол, желания исполняет. Что ни пожелаешь – все подарит…
– И правда.
В глазах бая разгорается огонь, и сквозь приоткрытую дверь наши взгляды сталкиваются, как два камня.
Будешь четвертой.
– Будешь четвертой женой его, – так говорит мать, расшивая подол моего платья. – И нет в этом ничего плохого. Бай возьмет тебя в жены, хоть и не такая уж ты красавица, и не работяща, а ленива, и талантами обделена… Бай возьмет тебя в жены – так будь же благодарна!
– Он стар, – еле слышно шепчу я.
– Он богат, – отвечает мать и зыркает исподлобья.
Богат этот бай приезжий, никому не ровня – пятьдесят жеребцов и пятьдесят кобыл в его табуне. Чего там твой хромоногий Яловик, о котором, впрочем, все давно уже позабыли.
Я вспоминаю о дедушке, и на глаза наворачиваются слезы. Он бы не допустил. Он бы сказал, что девица-джигит вольна сама выбирать свой путь. Вольна оставаться той, кем захочет – и пусть бедной, и пусть одинокой, и пусть изгнанной, – но доброй и отважной, раз она сама того желает.
Под крик матери я выскакиваю наружу, в дождь, лечу выпущенной стрелой через аул – и в леса, в леса…
Агидель бы не простила, если бы я струсила и сдалась. Если бы поступила, как все.
Впервые за долгие годы я вновь чувствую себя живой.
Лес расступается передо мной, ноги сами ведут по знакомым тропам туда, где бушует река, вновь ставшая Черной. Плач дождя заглушает крики и лай собак, а я все бегу и бегу, будто была не человеком, а ветром, которого ни поймать, ни удержать нельзя.