Не принимавшие участия в сражении печенеги потребовали в качестве награды весь табун аланских коней, но Святослав поутру согласовал с аланским князем договор, согласившись на мир и заключив военный союз, потому коней не дал.
Куря обиделся.
– Как же так, брат? Ты обещал мне половину захваченной добычи, а не дал ничего.
– Как ничего? А что за огромное стадо верблюдов шлёпает за твоей конницей, неся на горбах огромные перекидные сумы со златом и серебром, сундуки с поволоками, тканями, халатами и амфоры с вином? Скоро твоя орда совсем отучится пить кумыс…
– Ты смеёшься надо мной, князь, – в гневе переломил древко плети хан. – Уже август заканчивается, а с наступлением осени печенеги перегоняют стада на зимние пастбища. Так что прощай. Не думал я, что ты пожалеешь для меня аланских коней, – повернувшись, выскочил из шатра, оттолкнув стоявшего у выхода стража, с сожалением подумавшего: «И копьём степняка огреть нельзя, князь ругаться будет».
Надев украшенную хвостом лисицы шапку, хан Куря взлетел на коня, галопом направив его к становищу. На следующий день печенеги покинули русскую рать, но их заменили конные аланы.
Касоги оказались более воинственны и организованы – выслали лазутчиков к русскому стану, где их и захватили дозорные гриди.
С лазутчиками вёл долгую беседу аланский князь, сообщив к вечеру Святославу, что пленных следует отпустить восвояси, и туда же с ними поедет он договариваться о мире и заключении воинского союза с русичами.
Через три дня от аланского князя прибыл гонец, уведомив Святослава, что завтра прибудут касожские князья заключать договор.
– Не война, а мать родна, – разглагольствовал, сидя у костра и уминая печёную рыбу, Молчун.
– Вот именно, что мать родна, а лучше бы – дева красная, с переду и с заду прекрасная… Да не одна, – ловко так брякнул Горан, развеселив гридей.
– А чё ржёте то? С девкой моей аланской, что с бою взял, Свенельдов сынок тешится…
– Ага. С бою ты взял бабу, – даже хрюкнул от обуревавших его весёлых чувств Молчун. – Запряжённый в арбу мерин долго с тобой лягался, хозяйку защищая, – веселил народ обычно молчаливый гридень. – Уд завяжи и на солнышке лежи, – аж поперхнулся от проявившегося дара сказителя.
– Тебе бы гусли, Молчун, – обиделся побратим, – и забавлял бы воев сказами. А вон и настоящие гусляры идут, – указал на деда с парнем. – Сейчас что-нибудь чувственное нам споют.