«Надо бы с фотографий разоренного завода написать картину, – подумал он. – Пейзаж после боя, такой образ обновленной столицы новой России. Никакие выставки мне уже давно не светят. Может, в провинции кому-нибудь предложить свою неконъюнктурную серию: развалившаяся ферма с металлоломом вместо тракторов, заросшее березняком поле, замерзший старинный городок, вымершие русские деревни, – но кому это все надо?! Если они специально смирили народ с мыслью о скором конце…»
– Опа! – Вдруг поскользнулся на спуске, присел правой рукой на мольберт. – Вот. Разбить еще не хватало свой подарок!
Подарок жены и детей – их ведь деньги, только они и знали о его страсти. Зачем покупал? Дома же есть небольшой, а этот? Все на будущее, на лето, на потом.
Открыл дверь, и с порога пахнуло жареной картошки. Маша заждалась.
– Где ты бродишь так долго?
– Пока доехал, потом выбирал…
В комнате стояли вазы с розами и хризантемами. Виталий Иванович поставил «Осень».
– Опять ты включил свою тоскливую музыку!
– Да. Я люблю Вивальди.
– Виталик, давай иди на кухню, картошка остывает.
За ужином он подробно рассказывал, что нового увидел в центре, пока шел в магазин, какие старые дома там сносятся, а возводится что-то квадратно-стандартное, новое. Говорил, как выбирал мольберт, как зашел в букинистический, где висят репродукции классиков. Заметил, что за собрание Чехова начала шестидесятых, которое стоит в их библиотеке, предлагается смехотворная сумма.
– Маш, а ты знаешь, какой потрясающий закат сегодня! Какие краски!
– Да, видела, когда выглядывала в окно тебя смотреть. Это к перемене погоды. Наверное, ветер завтра будет. Надо завтра потеплее одеваться и зонт большой взять – передавали, что может быть снег с дождем.
– Люблю ветер…
После ужина он укладывал краски, кисти. Проверял фотоаппарат. Открывал и закрывал несколько раз мольберт. Он волновался, пальцы немного дрожали. В комнате тихо звучала музыка Вивальди. Музыка еще больше усиливала волнение. Сколько раз он ждал этого момента, когда не нужно будет бежать рано утром на работу ни завтра, ни послезавтра – никогда! Он всю жизнь ждал это утро, когда встанет затемно, поднимется на возвышенность к церкви и будет рисовать. Рисовать! Он не мог позволить себе говорить «писать», нет, он просто рисует. Для кого? Кому это нужно? Всю жизнь его мучили эти вопросы.