Я не получал писем из Ленинграда. Я не знаю почему. Там жила женщина, которую я любил. В мирное время мы часто писали друг другу. Я приезжал к ней по нескольку раз в год. Она ждала меня на Московском вокзале и брала из моих рук маленький чемодан. У нас не было бурных встреч, мы встречались так, как будто лишь вчера расстались. Иногда мы шли к ней, за Нарвскую заставу, где жила ее мать и маленькая дочка, но чаще ко мне в гостиницу. Мы садились на подоконник, раскрывали окно, если это было весной или летом, и смотрели на Исаакий и на широкую площадь. Мы не ездили на острова и на взморье и не катались с американских гор. Мы вообще мало гуляли. Нам было хорошо вдвоем.
Ее звали Лида. Я вдруг перестал получать от нее письма. Я почувствовал себя так, как будто всю жизнь летел и вдруг упал на землю. Все вокруг меня еще летело куда-то по инерции, но я стоял на месте. Я отправил много писем ей и ее знакомым – ответа не приходило. Я думал: «Завтра, ну, еще завтра, ну, послезавтра…» Но ответа все не было.
Я перечитывал ее старые письма, стараясь забыть о датах, и каждый раз ее слова звучали для меня по-иному. Подумать только, что я был от нее в четырех часах езды на «Стреле». И я был совершенно беспомощен.
Когда Губин прочел отрывок из своего письма, я вздрогнул. Мне это не приходило в голову. Я не допускал даже мысли, что именно это причина ее молчания. Я попросил Губнна дать мне прочесть все письмо. Там было много страшного. Я несколько раз перечитал подпись, чужое мне имя.
Вечером я сидел в радиорубке и слушал музыку. Передавали Шестую симфонию Чайковского. Но я повернул ручку и стал слушать фокстроты с машинным, металлическим темпом. Под них не думалось. Потом я пошел спать.
…Это было ночью. Я проснулся от грохота отодвигаемой двери. Кто-то шарил по стене, отыскивал выключатель. Зажегся свет. Приехали из частей Венцель и Губин. Они еще не сняли мешки с плеч. У них были красные, разгоряченные лица, и когда они говорили, шел пар.
Венцель был, видимо, в хорошем настроении. Он стал стягивать мешок, напевая песенку. Он пел всегда только одну песенку, вставляя в текст отсебятину. Получалось так: «Но ты уйде-ешь… – куда ты уйдешь? – холо-одной и далекой… укутав сердце – во что? – в ме-ех и шиншилла…» В редакции его считали специалистом по юмору. Он вообще был веселым, обаятельным человеком. В него влюблялись и женщины и мужчины. У него были волосы с проседью, детское лицо и надутые губы. Ему было сорок лет. Во сне он иногда стонал и всхлипывал: «Ах, мама моя…»