Мы помолчали.
– В чем заключается ваша работа? – спросил я.
– Мы – пост комсомольской заставы. В помощь войскам по охране города. На нашем посту четыре девушки.
Она встала и медленно прошлась по комнате. У нее были плавные движения, длинные руки, худое заостренное лицо, светлые волосы.
– Вот мы живем тут, четыре девушки, в холодном и пустом доме, – проговорила Ксения, – и, знаете, может быть, это покажется вам наивным, но иной раз я думаю, что только нам, нашей четверке, поручено защищать Ленинград и вся ответственность лежит на нас… Вы не представляете себе, как обостряются здесь все чувства, все ощущения…
Ксения говорила задумчиво, медленно, и, хотя она обращалась ко мне, я чувствовал, что разговаривает сама с собой.
– Сначала надо было побороть самое себя. Встаешь – хочется есть… Надо умываться… нет воды… Холод… За дверью лед… Надо что-нибудь выстирать… нет воды… Надо идти за километр, чтобы принести воду… В чайнике много не принесешь… и хочется есть… Надо идти на пост… там еще холоднее… Но надо, вы понимаете, надо побороть голод, надо умываться, обязательно умываться… надо стирать, все надо, иначе плохо будет, иначе умрешь… И на пост идти надо, обязательно надо… Мы следим друг за другом… Вы понимаете, что оттого, что ты следишь за собой, следишь поминутно, не распускаешься, – от этого зависит твоя жизнь…
– Да… – задумчиво произнес я, – это, наверно, очень трудно, жить вот так на ледяном острове… А вокруг снег, тьма, враги…
– Кругом друзья, – резко оборвала меня Ксения.
Она не поняла меня. Я сказал:
– Конечно, вы правы. Но я имел в виду блокаду, немцев…
– А я имела в виду Ленинград, нет, больше, – страну, всю страну, – строго сказала Ксения. – Жить на таком острове, как вы говорите, было бы совсем трудно, невозможно, наверно… Силы черпать неоткуда. А сейчас…
Она умолкла и смотрела куда-то вдаль, поверх меня, точно видела сейчас то, о чем говорила: людей, страну нашу…
А я вспомнил Смольный и то чувство близости Москвы, которое охватило меня тогда, когда я стоял в полутемном смольнинском коридоре.
Я подумал о том, что вижу уже второй дом, превращенный в крепость. Правда, этот дом был почти пуст, в нем не стояли пулеметы и не было амбразур, и он был весь опечатан, кроме этой комнаты, в которой бились недоступные холоду сердца. Но все же и этот дом был крепостью, охраняющей Ленинград.