– Никого она не вызывала. Кто-то сделал видимость, уже когда убил.
– Страх какой!
Я криво усмехнулась. Да, страх. На моей улице. Под моим носом.
Глаша принесла завтрак, тени юркнули в углы, и я предложила служанке поесть вместе. Она посмотрела на меня странно, но не возражала. И долго, долго терпела, пока наконец не дождалась пустых тарелок:
– А вы туда заходили? Ну, к ней?
Я кивнула, дожевывая кусок хлеба – Глаша пекла его сама, на муке и воде, и временами он подгорал, а иногда оказывался сырым. Постный завтрак противно горчил в горле.
– И что, она правда, – Глаша понизила голос, оглянувшись по сторонам, – кого-то вызвала?
За моей спиной послышался смешок. Глаша не почувствовала. Не услышала.
– Никого она не вызывала. Да и зачем ей? Маша никогда не верила в духов.
– Верила, не верила, а на святки гадала! И зря, что ли, она у Розовского служила? Небось, нагляделась-то в его доме всякого.
Я вспомнила, какой тяжелый воздух стоял в комнате – заболоченный, недвижный. И как сверкало на столике что-то золотое – не то браслет, не то цепочка. На самом простом блюдце лежало, с отколотым краем.
Может, стоило взять в руки?
– У Розовского, – повторила я. – Это же тот, чудной предприниматель, кажется?
– Он самый, – закивала Глаша. – У него медиумов больше, чем прислуги. Блаженных всегда одаряет, гадалок… Щедрый, говорят, барин для тех, кто истинно ведает.
Я скривилась.
– Такая щедрость плохо кончает. Ладно, иди, ещё убираться везде…
Стоило Глаше скрыться, как за спиной кто-то сладко потянулся.
– А почему щедрость плохо кончает?
Иногда меня поражало, каким ребёнком она могла быть. Я обернулась.
– Потому что это не подачка, это рабство. Тех медиумов он не отпустит от себя, пока не станут бесполезными – а там уже и на улицу выкинуть их, как щенков, можно. Блаженные другой разговор, с ними он спасителя играет.
– Про Спасителя не надо, может, в Страстной-то понедельник?
Я пожала плечами и принялась разбирать камни. Сферу розового кварца бросила на постель – пусть любуется. Через несколько часов порядок воцарился среди склянок, камней, колод, благовоний и всего прочего. Я заставила постель ширмой, подожгла ладан.
Глаша постучала, тихонько доложила:
– Посетитель к вам.
За моей спиной стихло само по себе. Неожиданная покладистость. Я кивнула служанке, разрешая пустить, и поймала своё отражение взглядом. Недосып начинал медленно проступать под глазами, а ещё на утренних службах стоять. На Страстной я всегда носила темные, скромные платья, почти траурные, но вчера – одурев от близости Пасхи – зачем-то решила подготовить темно-фиолетовое, и теперь казалось, что я белая, как снег.