Опустив от безысходности руки на колени, выбрасывая последние крошки хлеба на асфальтовую дорожку, я провела пальцами по белым неровным шрамам на своем запястье. Прошло уже больше двух лет, а они все равно отзывались ноющей болью при каждом касании, будто говорили – ты никогда не сможешь забыть это, не старайся.
Я и не старалась, но те, кто окружал меня, делали это с усердием. В моей квартире не было ни одной фотографии, напоминающей о прошлом: мама старательно в свое время упаковала их в коробку и выбросила в мусорное ведро, папа порвал все мои рисунки и молотком раздолбал набор еще незаточенных карандашей. Этот акт инквизиции они проделали на моих глазах. С тех пор для моего юношества наступила пора бесправия.
«Мне кажется, я схожу с ума. Я вижу твое лицо даже во сне. Все чаще, от него веет холодом. Лишь изредка, перед самым пробуждением, ты печально улыбаешься мне напоследок, и в этот самый момент я , наконец, решаюсь нарушить тишину, но твой образ растворяется, словно уплывающая тень с восходом солнца. Мне не хватает тебя.»
Металлическая ложка звонко скользила по краям тарелки, создавая имитацию приема пищи. Я надеялась, что родители уйдут на работу еще до того, как решат проверить, не зря ли они готовили завтрак. Но мама, как всегда была слишком предусмотрительна.
– Ты опять ничего не ешь! – Закричала она рассерженно, – хватит ковыряться в тарелке, Марго! Я не уйду, пока не покажется дно!
В ответ я молчала. Внутри моего тела давно образовалась пустота, которая не жаловала ничего, кроме пустоты. Вряд ли, если я расскажу своим родителям нечто подобное, они обрадуются.
– Что это у тебя? – Заворчала мама, хватая со стола помятую тетрадку.
– Дневник, – тихо вымолвила я, глазами моля о пощаде.
Она, резко выдохнув, нахмурила брови.
– Ты же знаешь, я не приветствую такие вещи. Займись лучше чем-нибудь полезным. А это, – она нервно потрясла дневник в руках, – выброси.
Я забрала из ее рук свою последнюю отдушину и, под пристальным взглядом мамы, заботливо скрутила его в трубочку, спрятав между коленей.
– Доешь суп, – проскрипел ее голос, когда она поняла, что ее слова прошли мимо моих ушей.
Если они могли сжечь все фотографии, порвать и выбросить мои рисунки, то с дневником к досаде моей матери, ничего сделать не получалось. Он был неприступен с тех самых пор, как психолог сказала, что в моей ситуации он даже полезен. Однако, за два года мое состояние не улучшилось, и мама уже начала сомневаться в пользе записей. Напротив, с каждым днем она будто убеждала себя, что если бы ей удалось порвать дневник в клочья, то я сразу же бы исцелилась.