Хатун рассмеялся:
– Посмотри на моего коня белогривого! Ветер обгоняет! Посажу тебя в седло, и только нас и видели. В Царьград отвезу, будешь как царица жить…
Хузарин взял девушку за руку, но та выдернула ладошку, спрятала за спину:
– Не смотри на мои руки! Порченые они! Некрасивые! Батюшкины отвары виноваты!
Хатун покачал головой, насильно притянул к губам сухие, покрытые коричневыми пятнами девичьи ладошки, принялся жарко целовать.
– Красивые! Самые красивые!
Нитка всхлипнула, из зелёных глаз покатились слёзы:
– Прошу! Не надо! Зря тебя встретила – слышишь, дубрава шумит? Родовичи гневаются! Уходи, пожалуйста! Не то сердце разорвётся!
Недалеко раздался предупредительный свист. Из-за деревьев показался Замятка. Смотрел угрюмо, на скуле багровел синяк.
– Хозяин идёт…
Нитка ойкнула, заметалась, хотела сигануть в кусты, но поняла – не успела.
Старый Жёлудь уже был здесь. Шёл быстро, теребил седую бороду. Остановился, кивком подозвал дочь, и вдруг без замаха отвесил оплеуху, да так, что золотая коса вверх подлетела.
Хатун дёрнулся, словно сам получил пощёчину, схватился за рукоять сабли, насилу сдержался.
– Ступай в дом! – приказал Жёлудь дочери. Кивнул Замятке, и слуга тотчас исчез среди деревьев.
Хозяин повернулся к воину:
– Не рано ли пришёл, ратник? Сговорились к завтрему, на закате…
Хузарин выдавил улыбку:
– Коня решил выкупать – запаршивился. На озеро веду.
– Коня, говоришь, – прищурился кожевник, – дело доброе. – Повернулся и пошёл прочь.
Стоя по пояс в воде и расчёсывая Буяну гриву, Хатун до крови кусал губы.
«Не отдаст он за меня Ниточку. Был бы, как прежде, высокородным – отдал бы и ещё радовался. А ныне я кто? Рядовой вой с пустым кошелём. И насильно любимую увести не получится. Не посмеет Ниточка без отцовского дозволения. Родовые законы строгие. Скорее руки на себя наложит, чем ослушается…»
С тяжёлой думой вернулся на постой. Ефимка не приставал с вопросами, видел – худое творится с гостем.
Всю ночь не сомкнул глаз, всё думал. Да только ничего не надумал. Лишь под утро забылся коротким тревожным сном.
Пробудился, когда солнце уже высоко над деревьями висело.
Молча хлебал Ефимкину похлёбку, а в голове носились мысли:
«Не тронь не своего! Хороша дева, да не про тебя. Полюбовался, позавидовал чужому боярскому счастью – и хватит. Не губи беззащитную горлицу. Если почует Жёлудь, что позор на дочку навлёк – не пожалеет, забьёт до смерти. У русов родовая честь на первом месте… Плюнь! Выброси из головы! Закатится солнце – пойди за сбруей, оседлай Буяна и скачи подальше от этих мест. На ромейской службе не до любовных утех будет»