Но первое же удачное па принесло ему незаслуженную славу. Как только он повернулся к классу спиной, все увидели предательски торчавший из шва на плече клок ваты.
Порвал он фрак только сейчас или он такой был всегда – уже никого не интересовало.
– Ля-а-а! – пел он, приставив камертон к уху. Он ударял им по столу, приглашая нас прислушаться.
Удивительное свойство чистой ноты – среди шума, где и сидевшие-то рядом с трудом могли расслышать друг друга, звук камертона звенел, струился поверх наших голосов, совсем на другом уровне познания жизни, призывая нас к порядку.
Заводилой беспорядков был второгодник Валера. Однажды, когда мы встали для исполнения песни хором и Генрих Августович подошёл к Валере, чтобы послушать, как он поёт, Валера начал выдавать вместо слов отборный мат. И как ни странно, Генрих Августович стоял и слушал, довольно улыбаясь, потом отошёл, давая ему знак, чтобы продолжал.
И всё это происходило в эпоху развитого социализма.
«Тутти! – загребал он руками воздух. – Тутти! Все вместе!»
Хулиганским фантазиям Валеры не было предела. На одном из уроков он поджёг шнурок от ботинка, слегка притушил его и повесил за радиатор.
Генрих Августович стал принюхиваться.
– У нас что-то горит, Генрих Августович! – сказал, вращая головой, Валера.
– Дети, выходите в коридор. Я сейчас вызову пожарную машину!
Поняв, что дело приобретает серьёзный оборот, Валера сорвался с места:
– Я сейчас намочу тряпку и потушу эту паутину!
«Sul mare luccica l’astro d’argento…» – писал на доске Генрих Августович.
– Не обижайтесь, – говорил нам Генрих Августович, – но на первом месте итальянские песни. А потом, на втором, – ваши, русские! – потряхивал он кулаком.
Он проработал в школе одну четверть, а потом исчез, вероятнее всего, опять спустился в оркестровую яму, в привычную ему атмосферу гармонии, где он мог спрятать свою безобидность и незащищённость за грохотом барабана или, сглотнув слёзы, поплакать в душе вместе со скрипкой, исполняя одну из арий из оперы Пуччини.
Исчезла из эфира и моя любимая песня. Зелёный индикатор настройки приёмника погас, и я вместе с ним исчез на тридцать пять лет. Я осторожно отодвинул покрытый пылью бордовый занавес и шагнул за сцену.
Желания мои, которые раньше исполнялись, спустя непродолжительное время стали обманывать меня и не сбываться, а иногда за бытовой рутиной и изматывающей работой я и сам забывал то, что я загадал для себя когда-то. Мне казалось, что я нахожусь в лёгком летаргическом сне, что, как сомнамбула, я что-то делаю, с кем-то разговариваю, но моё настоящее не здесь и сейчас, а будущее определено, и его ровный туманный слой, в который мне придётся скоро войти, так же отдаляется от меня, как и мой возраст, – достаточно мне сделать шаг ему навстречу, и оно, это будущее, отодвигается на такую же дистанцию, на какую я вздумал приблизиться к нему.