Волна ярости поднималась в душе Крама, эта женщина, такая спокойная, такая сосредоточенная и отчасти безразличная к нему, была сосредоточением его боли, смерти всех его близких, его рода, его семьи. Она была символом его падения, страха и стыда, его слабости. Всё его естество желало взять этот старый кинжал и вонзить его ей в грудь, чтоб пыльный ящик, хранившийся в его разуме, растворился, канул в небытие. Чтоб крики его братьев не преследовали его во снах, чтоб предсмертный хрип его тётки, её окровавленная рука унизанная кольцами, больше не мерещились ему в пьяном дурмане. Крам жаждал разделить с этой женщиной, ту ночь.
Он протянул руку, она вложила кинжал в его ладонь и сжала его пальцы на эфесе. Крам встретился с ней взглядом, и понял – она знает, всё знает, читает его как открытую книгу. Его потрясло это открытие. Спокойные, неземные, отливающие кровавым багрянцем глаза, по прежнему спокойно, даже безмятежно, смотрели в его глаза, она как бы спрашивала его – и что ты сделаешь с этим? Он судорожно вдохнул, вырвал свою руку из её пальцев, повернулся к толпе перед храмом и воздел руку с Кинжалом Королей над головой. Раздалось громоподобное приветствие новому правящему лорду. Этим крикам, не менее энергично, вторила его ненависть, навсегда вонзившая свои когти в его душу.
Он смотрел на крыши города, вплотную приблизившись к открытому настежь окну. Лёгкий свежий ветерок перебирал его, уже изрядно поредевшие, местами поседевшие, волосы. На непроницаемом жёстком лице выделялись ярко-голубые, глубоко посаженные глаза. Лицо нельзя было назвать красивым, вытянутая нижняя челюсть и крупные зубы наводили на мысли о лошадях, а некоторая асимметрия черепа намекала на близкородственные связи предков, что не соответствовало действительности. Множество мелких морщинок возле глаз, лучиками убегавших к вискам, выдавали весельчака, но глубокие, словно высеченные, морщины между бровей, подчёркивали характер юмора этого человека. Так же, на худом, почти измождённом лице, пролегали две глубокие морщины возле рта, придававшие ему некоторую скорбность, что в свою очередь, делало его гораздо старше своих лет. Он смотрел вдаль, на разномастные крыши города, раскинувшегося внизу.
Послышались лёгкие шаги, не оборачиваясь он произнёс: