– Волга завсегда поране, чем здесь, – ответил отец, – вода текучая… Мельницу глядел? – круто перевел он речь.
– Глядел! – встрепенувшись, отозвался сын, не сразу сообразив, что отец спрашивает о вотчинной мельнице, что вот уже который год все больше и больше требовала починки.
– Совсем прохудилась. Летом новую ставить нать! – бросил отец. И погодя вздохнул: – Да, от земли просто не уедешь!
Окинфий же всю дорогу вновь и вновь ворочал в голове родителевы слова. Служили отцу, служим сыну. Редко кто, и то из крайней нужды, бежит от князя своего! Это он знал. Это знал всякий. На том держались и честь рода, и место в думе княжой, и чины, и служба по чинам. Спроста ли отец молвил таковые слова?
Они побывали в Криушкине и в Княжеве. Обедали, как потом узнал Федя, у дяди Прохора, и боярин совсем не чинился, ел, что и все.
– Простой, простой! – с восторгом сказывали ребята. – А важный какой! Ух!
К ним в избу боярин заглянул тоже. Пролез в дверь медведем. Шуба, каких близко Федя еще не видал, волочилась по полу, прорезные рукава тяжело свисали сзади. Мать засуетилась сперва, потом опомнилась, чинно поклонилась, сложив на груди руки, извинилась, что в затрапезе. От угощения боярин отказался.
– Не обидьте, Гаврило Олексич! – говорила мать, поднося на подносе чары с береженным только для редких гостей медом.
Боярин улыбнулся, снял шапку, пригубил.
– Не забыла? Оксинья? Нет, Вера?! Ну, за хозяйку, Веру, за веру нашу православную, за чад твоих!.. Ну-ко, молодцы, подойди близь!
Щурясь, он осмотрел Грикшу с Федей с ног до головы, спросил:
– Грамотны?
Мать замялась несколько, дядя Прохор, вошедший следом, подсказал:
– Учатся!
Боярин глянул на дядю Прохора скользом, на мать – внимательно, сказал:
– Грамота – тот же хлеб. Ты их учи, мать. Вырастут, спасибо скажут!
Уже на улице, в седлах, когда выехали со двора, Окинфий решился молвить:
– Добрые ребята!
– Добры!.. – задумчиво возразил отец. – Не запускает. А учить бросила. В мужики готовит. Малы еще! Старшему, сказывали, двенадцатый год всего. Наделок им сократить надоть, хоть и жаль. Все одно без отца всей пашни им ноне никак не обиходить… Разве мир поможет!
Снова перед ними открылось озеро, на котором уже появились разводья и полыньи. Ехали шагом.
– Ты думаешь, батька твой князю изменить затеял? – негромко сказал Гаврило, не поворачивая головы. Окинфий вздрогнул, едва не выронив повода.