***
У койки дочери сижу, немея,
Ожоги, боль – как в страшном сне живу.
"Родная, почему ты не бежала?" —
Шепчу сквозь слёзы, руку ей держу.
Она в бинтах, но всё ещё в сознании,
С трудом слова роняет, чуть дыша:
"Я думала, к нему пришло раскаяние,
Он умолял прийти, и я пришла.
Когда бензином он меня облил,
Казалось, это шутка, глупая игра.
За час до этого он у меня прощения просил.
Не верила я, мам, что буду сожжена."
О, сколько их, не веривших в угрозу,
Не слышавших тревоги тихий звон.
Как научить их видеть и «вытаскивать занозу»,
Пока не стал кошмарной явью страшный сон.
«Прости меня за то, что не уберегла,
Не распознала дьявола в твоем бывшем супруге.
Теперь бы сделать всё, чтоб ты жила»…
Молчит. Глаза застыли и ослабли руки.
***
В лесной глуши, где тени прячут боль,
Она лежит, израненная птица.
Жестокость ревности сыграла злую роль,
И кровь на снег багряная сочится.
Запястья, что ласкали малышей,
Теперь обрублены безжалостной рукою.
"Попробуй обними-ка их теперь", -
Шипел он, упиваясь властью злою.
Но в сердце матери – несломленная сталь,
Любовь сильнее боли и увечий.
Она сумеет пережить тот ад и снова встать,
Чтоб малышей прижать к себе при встрече.
Пусть руки не протянутся к родным,
Объятья – это больше, чем касанье.
Любовь не измеряется земным,
Она – в душе, в дыханье, в созерцанье.