Остаток ночи он провел, разбирая доски в полу под кроватью. Там был его тайник, в котором он бывало прятал свои денежные накопления. Конечно же, для того чтобы скрыть картину длиною в метр, потребовалось вынуть больше досок. За пару часов он управился: положил обернутую в бумагу улику под пол, вставил доски на место и задвинул кровать.
Когда Крягу наконец лег спать, уже светало. Ему даже получилось провалиться в сон, быстрый и беспокойный.
Во сне он стоял в мастерской Шмидта. Перед мольбертом склонился сам художник, работая кистью. Крягу заглянул ему через плечо и увидел, что тот заканчивает его портрет.
Взгляд поднимался от фрака к бороде, от бороды к лицу, которое внезапно приняло поистине ужасный вид. Вместо лица Крягу портрет изображал какое-то чудовище с черными космами волос, рогами и горящими углями вместо глаз…
Крягу проснулся от острой боли в желудке – внутри резануло как тесаком. Присев на кровати, он только теперь понял, что со вчерашнего обеда ничего не ел.
В погребе оставались кефир и творог, Крягу насилу позавтракал и стал собираться на службу. На какие-то короткие мгновения ему удавалось обмануть себя, что случившееся вчера – вымысел его больного воображения, но всё это были мелкие психологические уловки.
Что бы он ни делал – надевал чистую рубаху, обувал башмаки, выходил из дома – абсолютно каждую минуту Крягу понимал, что случилось кое-что страшное при его прямом участии, и что только каким-то чудесным образом расплата может миновать его.
Своим привычным утренним путем он поднялся по Минковской улице, пересек Харлампиевскую и затем Николаевскую улицы и вскоре вышел на главную – Александровскую.
Здесь, на мощеной булыжником мостовой, напротив городской управы уже вовсю кипела жизнь. Влево и вправо ехали повозки, открывались лавки, беспокойные люди спешили по своим делам.
Крягу вошел в здание управы через служебный вход, добрался до просторного кабинета, в котором располагался его рабочий стол и попытался погрузиться в трудовые будни.
Работать как следует не получалось. Его то и дело отвлекала пугающая мысль, что сейчас заявится полиция и арестует его. Однако он все еще владел собой, а потому успокаивал себя, что нет абсолютно никаких прямых улик, которые могли бы вывести на него.
Когда настенные часы пробили 10 утра, Крягу почувствовал, что лоб его покрыло испариной. «Интересно, уже обнаружили или нет…» – думалось ему в течение последующего часа-двух.