«Позволю себе рассчитывать на Вашу благосклонность, обращаясь со смиренной просьбой: я вдова, у меня ферма в девять гектаров земли. Как о том свидетельствует моя медицинская карта, на сегодняшний день я не в состоянии работать. А сынок мой Теодор сейчас находится в вашем концентрационном лагере, потому что совершил проступок, украв с нашего урожая несколько яблок, предназначенных Вашим солдатам. Он еще совсем юн, не осознал тяжести совершенного деяния. Клянусь своей жизнью, что он добрый мальчик и доселе не давал мне иных поводов, кроме как им гордиться. У меня никого нет, кроме него. Без моего мальчика я не в силах обрабатывать свою ферму. А ведь в наши времена каждый владелец фермы обязан стараться извлечь максимум из своей земли».
Маловероятно, что такое письмо она сочинила сама. Попросила помочь кого-то поученей себя – способного передать ее чувство безысходности в формулировке, пригодной для того, чтобы преодолеть лагерные врата: «А ведь в наши времена каждый владелец фермы обязан стараться извлечь максимум из своей земли». Прагматичный аргумент: это в интересах немцев, будет чем прокормить победителей, а то они вечно ходят голодные.
В конце она умоляет коменданта вернуть ей сына. Теодор означает «дар Господень». Что даровал Господь, то отняли люди Гитлера. Из-за нескольких яблок.
Через одиннадцать месяцев юношу перевозят в Нойенгамме. Совсем обессиленный, он несколько дней едет в тесном вагоне-скотовозе. Что за утешение находил он в этой тряпочной игрушке? Уже два года, как он потерял свободу. Еще через месяц ему исполнится пятнадцать. Она опять представляет себе Ханно в его возрасте. Под одеждой юноши еще угадывается ребенок. Но лагерным мальчуганам поневоле пришлось почувствовать себя в шкуре взрослых – еще не достигнут возраст первого налива силой, а тело уже разбито, простодушия как не бывало.
В 1946 году Эльжбета обращается в польский Красный Крест с просьбой разыскать ее сына. После войны, разрухи и пожаров, разгрома нацистского врага. Приходят их противники – русские. Годами она ждала своего мальчика. Для материнского сердца ему по-прежнему тринадцать, и шрам на подбородке еще свеж. Войди он в дверь, она не узнала бы его. Оцепенела бы от его чужой суровости. Пришлось бы забыть все, что она знала о нем, заново выяснять, какой он.