детали.
Выкурив сигарету, Олег Борисович внимательно меня рассмотрел и сказал:
– Знаете, Антон. Однажды в моей жизни произошло некое значительное событие, после которого вся жизнь моя переменилась. Мне кажется, что сейчас моя судьба снова приближает меня к новой поворотной точке, которой, впрочем, я давно уже ожидаю.
– Это интересно, – согласился я. Такого поворота разговора я никак не ожидал. Олег Борисович казался сдержанным и даже слегка расслабленным. Но в глазах его сверкала какая-то странная черная синева, чувствовалось, что он действительно переживает нечто значительное в своей жизни, и при этом всецело осознает, что именно он переживает.
– Я собираюсь рассказать вам одну историю. Все дело в том, что история эта в некотором смысле касается и вас. В силу ряда причин я не мог рассказать вам всего этого прежде, но сегодня время пришло. Вот эта самая книга – это и есть наш знак.
– Все это весьма загадочно звучит, Олег Борисович, – заметил я тогда. – Книга эта – действительно крайне заманчивая, но мне кажется, что вы имеете в виду нечто иное?
– Да. Именно. И дело тут вот в чем. Однажды я был в Азии, в горах в районе Памира. Было это на закате советской власти. Один мой товарищ, художник по имени Сергей П., поехал туда на этюды, и пригласил меня с собой. Я взял свой фотоаппарат (в ту пору я работал фотокорреспондентом в одном уважаемом издании), и мы отправились. Там нас встретили какие-то знакомые Сережи, он называл их “бадахшанцы”, которые куда-то повезли нас на машине, а потом мы перегрузили всю поклажу на мулов и еще несколько дней шли с погонщиками этих мулов по горным тропам. Пару раз мы поднимались на перевалы, спускались вниз, переходили речки и ручейки, жарили мясо на костре, пили воду из родников, восхищаясь дивной красотой местности. Такой красоты с тех пор я не видал нигде… Мда…
Я понимал тогда, конечно, что Сережа имеет здесь какие-то особые связи. Кроме того, я чувствовал, что он имеет некоторое намерение по поводу всего этого путешествия, помимо написания этюдов. Но мы практически не говорили об этом. Я много фотографировал, в уме считая шедевры и предвкушая жадные вздохи главного редактора, когда буду с ним по приезде торговаться за гонорар. Сергей был по большей части молчалив и часто на привалах вглядывался вдаль своим пронзительным взглядом. Он без сомнения всегда был талантливейшим художником, каждая его картина становилась шедевром уже в момент написания. Однако, он никогда не многословил, только улыбался в усы и щурил глаз. Было ему в ту пору лет пятьдесят с небольшим. А мне было 35.