Ночью мы с мамой спали на матрасе-футоне в гостиной, напротив стеклянных раздвижных дверей. Я ненавидела спать в одиночестве и наслаждалась возможностью лежать так близко к ней, не ища для этого никакого повода. В три часа ночи мы начинали ворочаться, страдая от смены часовых поясов. В конце концов мать оборачивалась и шептала: «Пойдем посмотрим, что у халмони[25] в холодильнике». Дома меня ругали, если заставали копающейся в кладовке после восьми вечера, но в Сеуле мама вновь превращалась в готового пошалить ребенка. Стоя у стола на кухне, мы открывали каждый контейнер Tupperware, полный домашнего банчана, и вместе перекусывали в синем влажном полумраке кухни. Мы запихивали в рот сладкие тушеные черные соевые бобы, хрустящие желтые ростки соевых бобов с зеленым луком и кунжутным маслом, а также терпкое, сочное кимчи из огурцов вместе с ложками теплого фиолетового конгбапа[26] прямо из открытой рисоварки. Мы хихикали и шикали друг на друга, пока ели руками ганджанг геджанг[27], высасывая из панциря соленого, жирного, маринованного краба, выталкивая языком мясо из мельчайших расщелин, облизывая испачканные соевым соусом пальцы. Между жеванием увядшего листа периллы мать говорила: «Да, ты настоящая кореянка!»
Большинство вечеров мать проводила в комнате халмони. Время от времени я наблюдала за ними из дверного проема. Мать лежала рядом с бабушкой на темно-сером матрасе на полу и безмолвно смотрела корейские игровые шоу, а халмони курила одну за другой сигареты или чистила азиатские груши большим ножом, развернув лезвие к себе и получая одну непрерывную полоску кожуры. Халмони начинала откусывать от самой сердцевины, чтобы ни один кусочек фрукта не пропал даром, а мама ела идеально нарезанные брусочки точно так же, как это делала я, когда она подавала фрукты дома. Мне никогда не приходило в голову, что она пытается наверстать упущенное за все годы, проведенные в Америке. Было трудно себе представить, что эта женщина – мать моей матери, не говоря уже о том, что их отношения станут образцом связи между матерью и мной до конца моей жизни.
Я ужасно боялась бабушку. Она говорила резко и громко, и знала около пятнадцати английских слов, поэтому всегда казалось, что она злится. Она никогда не улыбалась на фотографиях, а ее смех был похож на кудахтанье, которое неизменно заканчивалось пронзительным хрипом и кашлем. Она была сгорблена, как ручка зонтика, и постоянно носила клетчатые пижамные штаны и рубашки из блестящих грубых тканей. Но больше всего меня страшило оружие, которым она гордо размахивала, – тончим. Тончим буквально означает «игла для какашек». Чтобы создать иглу, используемую для проникновения в ничего не подозревающий задний проход, необходимо сжать пальцы в форме пистолета, при этом соединенные указательные пальцы как раз и образуют его дуло. Как бы ужасно это ни звучало, это обычная культурная традиция, что-то вроде корейского пранка, а вовсе не уникальная форма сексуального насилия. Тем не менее тончим в бабушкином исполнении напугал меня до чертиков. Всякий раз, когда она оказывалась рядом, я пряталась за маму или Сон Ёна или прокрадывалась мимо, прижимая задницу к стене, с тревогой ожидая, что бабушка проткнет указательными пальцами мои трусы, кудахча, а затем хрипло кашляя при виде моего удивления и ужаса.