За окнами городской оркестр натужно бился круглыми звуками литавр в неказистый декор вокзала, в серые взволнованные ряды запруженных перронов, и в длинные хвосты убывающих переполненных поездов. Звуки марша, провожающего народ в далёкий путь, перелетали через площадь, перекатывались через кладбищенскую ограду и с трудом одолевали забор скорой и медицинской помощи не очень-то нуждающемуся в ней, населению. «Прощание Славянки» и по названию и по заложенной в музыку идее проводов славных родом соло-ванов – владык солнца, гордых солнцепоклонников, – было созвучно сакральной ментальности русов, и также оживлённым ожиданиям скорого прибытия свежих гробов из «груза 200» кладбищенскими рабочими.
На слух, однако, мелодия была излишне нарядна по исполнению, впрыскивая тяжкую аэрозоль бравурно-мажорных нот ничем не подкрепленных надежд отбывающих, в потревоженную вокзальную пыль и в лукавую ауру последнего «прости, если сможешь», остающихся на перроне женщин.
Но все истинные страсти активно кипели и бурлили за забором, за обветшавшими квадратными стенами городской больницы. Именно её жизнь мне и интересна. Внутри медучреждения, в пропитанных тлением нездоровых тел палатах, атмосфера была «как всегда», хотя могла быть «хотелось, как лучше». В едкую госпитальную смесь, замутненную приливающими и опадающими волнами звуков и обрывками голосов, откуда-то с потолка лился напряженный жужжащий гуд ламп накаливания. Шла рутинная текучка клиники – повседневное веретено личного горя и несчастий. Такая вот не парадная работа учеников Гиппократа. По коридорам, в циклоидном темпе, похожем на цоканье копыт упряжённого катафалка, зловеще позвякивали вращающиеся колёса больничных колясок. Каждый раз клацающий звук беспощадно рубил на секунды нити очередной уходящей жизни, скупо вплетённые небесными мойрами в человеческую пряжу земных скитаний. Старые стены хирургического блока гулко отражали этот назойливо заунывный, железно-барабанный метроном смерти, и ритмично плещущиеся пятна коридорных теней, словно омрак ее машущих крыльев падали на бледные покровы уходящего. Теплящаяся в теле жизнь, в общем, ничем не была примечательна и в быту не выделялась среди других таких же – ни убеждениями, ни привычками. Среди коллег за простоту взглядов и жизненное позиционирование на справедливость, тот, покрытый ныне казенными простынями, прослыл странным, вольтеровским «кандидом» или баховским «ливингстоном». Он не обращал на это внимание, не задумываясь над заложенным смыслом, но книжные имена прочно за ним закрепились. Впрочем, такими книжными эпитетами можно «наградить» душу каждого человека, можно сказать, невесть откуда слетевшую и, беспечно странствуя по мирам, в конце концов, вляпавшуюся по самое «дальше некуда» в рутину земной жизни.