Уже пять дней Джастин не выходил из дома даже в магазин в конце улицы, чтобы прикупить воды и лапши быстрого приготовления. Не хотелось обменивать ласковое тепло квартиры на уличную холодрыгу. Поняв, что он вообще не покидает жилище, обеспокоенная айи теперь приходила через день, приносила воду и продукты, тем самым избавив его от необходимости вылазок и любого общения, что Джастина вполне устраивало. Из гостиной заслышав, как отпирается первая из тяжелых двойных дверей, он отступал в безопасность своей спальни, зная, что уборщица не войдет в его логово. Улегшись в кровать, он по звукам определял ее перемещения: вот она ахнула, ступив в духоту квартиры; теперь прошла на кухню и пустила воду в мойке; издала ошеломленный и даже слегка гадливый возглас, увидев столешницу, заваленную объедками; вот в гостиной сдвигает стулья, ножки которых скребут по половицам, и беззвучно протирает журнальный столик. Но вот наконец-то уходит, с третьей попытки закрыв дверь, вечно цепляющуюся за коврик на входе. И снова он один.
Иногда на кухонном столе лежала записка с вопросом, не надо ли чего-нибудь, и он, ответив «Спасибо, все прекрасно», рядышком оставлял деньги. Джастин был признателен за заботу, но мысль об общении с кем бы то ни было, даже с ненавязчивой пожилой уборщицей в очках, казалась невыносимой.
Судя по шуму в доме – топоту детских ног на лестнице, взрывам оживленных разговоров в коридорах и грохоту сумок на колесиках, груженных продуктами, – народ готовился к встрече Нового года. Иногда доносилось пение караоке или хоровое, когда старческие скрипучие голоса сплетались с мультяшно радостными детскими, либо слышался одинокий женский голос, удивительно чистый и печальный, порою осекавшийся. Джастин ненавидел этот голос, который лез ему в уши и проникал в самое его нутро, как будто стараясь овладеть его личностью. Голос разнился с иными звуками, безликими и далекими, тем, что был интимен и настырен, но, к счастью, никогда не звучал слишком долго. Определить местоположение шумов было невозможно, их отголоски слышались за любой стеной и во всех трубах.
Джастин думал о том, чем сейчас заняты его родные, у которых встреча Нового года была хорошо поставленным ритуалом, отрадным в своей предсказуемости. В особняк доставляли нечеловеческие объемы провизии, поставщики готовили застолье на открытом воздухе, которое проходило в первые праздничные дни следом за семейным ужином в канун Нового года. Мать изображала неимоверную усталость от организационных хлопот, хотя при ее нелюбви к физическому труду отягощалась лишь телефонными звонками флористам и кондитерам, предоставляя слугам заниматься приемкой продуктов, а также расстановкой столов и стульев. Вообще-то в последние годы праздничный семейный ужин проходил в ресторане – мать говорила, что испытанная прислуга состарилась, а молодым индонезийкам и филиппинкам, о которых рассказывали всякие ужасы (кражи фамильных драгоценностей, сумасшедшие счета за звонки в Манилу, убийства хозяев в их собственном доме), веры нету. В китайском ресторане фешенебельного отеля, где был заказан кабинет, двенадцать человек в полном молчании усаживались за большой стол, уставленный блюдами, добрая половина которых к концу вечера оставалась нетронутой. «Нам невероятно повезло иметь такую семью, как наша», – по завершении трапезы произносил отец. На памяти Джастина он говорил это каждый год. Наверное, экстравагантные пиршества, на которых подавались птичьи гнезда, суп из акульих плавников, поросята целиком, свежайшие новозеландские морские ушки и странные, неузнаваемые океанические твари, после краха семейного бизнеса канули в прошлое. Видимо, застолье стало гораздо скромнее, если имело место вообще. Представлялись злобные упреки: в потере состояния и старшего сына мать винит отца, брат винит мать, бабушка винит дядю.