А сон был таков. Михаил, так же как сейчас, подходил к филейской церкви, но, перешагнув порог, очутился не в храме, а… в бассейне. Было очень темно и тихо, на дне пустого бассейна рядами стояли облезлые деревянные кресла, как в зрительном зале захудалого кинотеатра. Тут сверху послышался стрёкот кинопроектора, и тусклый луч протянулся к экрану, висевшему вместо иконостаса. По лесенке, расположенной прямо у входа, Михаил спустился в бассейн и присел на кресло в пустом «кинозале». Пылинки плавали в луче света, а на экране мелькали кадры старого немого кино. Сюжет Михаилу казался до боли знакомым, но что за фильм – он вспомнить не мог. Вдруг резко включился свет, и происходящее на экране стало невозможно разобрать: слишком ярко и холодно сияли люминесцентные лампы. Щурясь, Михаил осмотрелся. Стены и пол зрительного зала (бассейна? храма?) покрывала белая плитка. Лампы жужжали в тиши электричеством. Ледяной холод ожёг Михаила. Он словно попал в большой промышленный морозильник какого-нибудь мясокомбината. Кажется, даже запах мяса и крови присутствовал, но белый кафель, отражающий яркий свет, сиял стерильной чистотой, как в операционной. Кресло, стоящее сзади, скрипнуло. Коченея от ужаса, Михаил повернулся и вздрогнул. Он увидал отца Дорофея. Подрастерявшись, Михаил молвил: «С праздником вас…», но осёкся. Верхнекамский старец сидел полностью голый. Лицо – без носа, без глаз, без ушей – будто обглодано рыбами. Но Михаил во сне как-то понял, что это он, отец Дорофей. Схватив старца за плечи, Михаил начал его трясти; говорил что-то бодрое, пытаясь «вернуть» таким образом отца Дорофея обратно. Но старец молчал. Глухой, слепой, немой, он был покрыт тонкой корочкой льда, при этом старец точно был жив, хоть и абсолютно ко всему внешнему равнодушен. Михаил испугался, представив, какой жуткий холод испытывает сейчас старец. Он скинул тужурку, чтоб отогреть отца Дорофея. Но, когда накидывал одеяние, старец исчез; тут Михаил и проснулся.