Его короткая речь произвела самое скверное впечатление, особенно, после того, как нунций, не сдержавшись, назвал Гонория «божественным августом» – до сей минуты подобный титул принадлежал только одному правителю, и явно не нынешнему. Площадь потихоньку осиротела. Но на службу собрались все, включая и самых ярых нехристей, пришел и я. Городок опустел, только гунны остались в стороне. Впихиваясь в притвор церкви, переделанной из большого храма Юпитера, я видел, как они, против обычая, выбрались с огороженной земли и с интересом взирали на наши благонравные деяния.
Я молился со всеми. Нунций обнаружил неплохой голос, хоть и оказался скверный оратором, видимо, поняв ошибку, он только читал молитвы и пел. Я же слушал и не слышал его, целиком поглощенный собственными мыслями. Одни боги знают, кому я молился, просто просил услышать нунция, помочь императору, а еще пуще того – сохранить Рим, не только город, в котором, кажется, начинался уже голод и подступала холера, вечная спутница войны, но и жизни жителей его, окрестностей, Италии, всей империи. Уберечь и сохранить Энея, где бы он ни был, что бы ни делал. И пусть он уже, блудный сын, вернется домой.
Многие молились как и я, не пойми кому. Просто просили, умоляли, улещивали своих богов в унисон с остальными. Песни уносились под своды, выбирались через барабан на крыши, растворялись в жарком недвижном воздухе ясного полудня, обрамленного, будто в общее настроение, черными подступающими тучами – собиралась гроза, заметно парило. В церкви была подлинная душегубка.
Наконец, служба закончилась. Расходились тихо, молча. Тишина в городе долго не нарушалась, вплоть до самой грозы, разразившейся к концу жаркого, душного дня.
Календы сентября (1 сентября)
В доме народных собраний кончилась бумага. Сами мы ее никогда не производили, а нынче, когда почтовая служба пришла в полный упадок, ее завозили последний раз… даже не помню, когда. Курион приказал экономить, писать на обратной стороне других листов, а после, посовещавшись с отцом Клементием, велел взять из библиотеки свитки, из наименее нужных. Я долго молчал, потом произнес:
«Отец Евсевий, мы и прежде очистили от чернил книги Апулея и Петрония, речи Цицерона и Дионисия10, куда ж еще?». Но глава города только пожал плечами:
«Всегда можно ужаться, Вирид. Я ведь знаю, что ты сам что-то пописываешь, и смотрю на это сквозь пальцы, – я стал возражать, но Евсевий махнул рукой: – Может, твои заметки и важны, но мы же не уподобимся последним дикарям и не вернемся к дощечкам и воску. Ищи возможности».