– А ты сделай, чтобы был твой. У тебя три часа.
– Тогда… Тогда я не буду играть. Я отказываюсь.
Мы удивились: чего это наша малышка так встрепенулась?
– Я… не умею шить.
А уши у неё покраснели, как у неумелого врунишки.
– Я умею, – сказал я.
– Вот видишь! Из всего бывает выход, – успокоилась менторша. – Сегодня приедет большой человек из города. Только попробуй подвести! Ты меня знаешь.
Кнопка, чьё сердце, видно, до сих пор жутко колотилось, вцепилась в платье и туфли, уже не понимая, зачем их держит. И побелела как смерть.
– Вы в порядке? – аккуратно спросил я.
Тут и конвой подскочил.
– Эй, Наташ, ты чего это?
– Всё хорошо, – отчётливо, по-немецки, услышал я.
Она поморщилась, как от резкой боли, и потеряла сознание.
Мы все слышали её Allesistgut и были так ошарашены, что, как парализованные, смотрели, как нашу Кнопку приводят в чувства.
– Господи, что это с ней? – беспокоилась менторша. – Что же вечером? Всё пропало… Ты, может, голодная?
Кнопку усадили на стул у пианино.
– Просто воздуха не хватило. Всё в порядке.
Приходя в себя, девчонка потихоньку устраивалась, чтобы снова играть. Её голос звучал необычно взрослым и смиренным.
– Ты точно можешь играть? – менторша изумлённо наблюдала за ней.
– Да, я могу, – твёрдо сказала малявка, чуть меньше минуты назад бывшая совершенным мякишем.
– Боже, а платье! – завопила тётка.
Оно валялось позабытым. Я подобрал его и подал Кнопке, а сам сделал вид, что закопался в нотах на пианино.
– Всё будет. Не волнуйтесь.
И тут любопытство конвоя достигло пика:
– А ты, что, говоришь на немецком?
– Кто говорит? – менторша округлила глаза.
– Да вот она, – один из них указал на Кнопку.
Менторша строго посмотрела на нас. Кто-то кивнул под этим тяжёлым взглядом.
– Вот такие, как ты, как же на войне выручали. А ты в эвакуации отсиделась. И ещё упрямится, как царица, из-за какого-то платья! – менторша была вне себя. – Давайте, пойте, что там у вас?
Она демонстративно уселась в первом ряду и с нетерпением ждала.
– Вы знаете Шуберта? – тихо спросила меня Кнопка.
– Лично – нет, – пошутил я, а она, никак не отреагировав, наиграла знакомую серенаду. Но когда я запел на немецком, менторша подскочила:
– Это ещё что?
– Это язык оригинала, Марья Николавна, – ответила девчонка.
– Чего-чего?
– Язык Шуберта, который это написал.
– Я могу учить русский текст, – вмешался я, предугадав по выражению лица надзирательницы новый горячий конфликт.