Скорее всего, он боялся замолчать. Возможно, боялся услышать мой ответ, поэтому продолжал говорить, заполняя тишину. Но его слова не касались меня. Я не слышала в них ничего важного, просто звуки, которые лились в пустоту.
Моя голова резко дернулась в его сторону, и я вырвалась из своей задумчивости, словно прорвалась сквозь собственные мысли.
– А сад? У вас есть сад? – спросила я внезапно, перебив его бесконечный монолог.
Он замолчал растерявшись. Видимо, не ожидал такого поворота. Я не отрывала от него взгляд, ожидая ответа. Мои слова были резкими, слишком неожиданными, как будто я проверяла его, как будто сад был чем-то гораздо более важным, чем все остальное, что он мне описывал.
– Ну, садом это сложно назвать, – ответил Лазарев с легкой усмешкой, будто пытался смягчить мои ожидания. – Пара деревьев – вишни, сливы. И скамейка старая, под сиренью. Она уже немного разваливается, но там приятно сидеть.
Он говорил спокойно, словно боялся спугнуть меня своим тоном, но его глаза напряженно искали мою реакцию. Я все еще не отводила от него взгляда, словно пыталась понять, могу ли я ему доверять.
– И что, мне можно будет там гулять? – задала я вопрос, но в голосе проскользнула едва уловимая просьба.
На его лице промелькнула тень раздумий, но он быстро взял себя в руки.
– Можно? – он на секунду замолчал. – Нужно. Свежий воздух тебе только на пользу пойдет, – уверенно сказал Лазарев, подойдя ближе. Его голос стал еще мягче, словно он пытался убедить меня в чем-то большем, чем просто прогулка. – Ты готова поехать со мной?
Он протянул ко мне руку, его жест был осторожным, почти как приглашение.
Хочу ли я поехать с ним? Стоит ли это хоть малейшего риска? Я точно знала одно – больше я не могла оставаться здесь. В этом месте боль стала чем-то обыденным, чем-то, от чего нельзя просто убежать. Она была повсюду. Я больше не могла терпеть, как мокрые простыни, скрученные в жгуты, обрушивались на мое тело за любую провинность – за истерику, за слезы, за крики. Это была их форма воспитания. Но что за воспитание такое, которое оставляет шрамы не на теле, а внутри? Удары были точными, рассчитанными. Они никогда не оставляли видимых следов, чтобы никто не мог доказать, что это было. Ведь если нет синяков – значит, не было и боли. Нет доказательств – нет преступления.