Когда наконец-то меня оставили одну, я лежала, свернувшись клубком, и все плакала и плакала, не обращая внимания на кровь и холод.
С этого момента моя жизнь стала ужасной, каждый день меня насиловали двенадцатилетние – пятнадцатилетние пацаны. Не знаю, как обращались с Белкой, но меня держали взаперти. Так я отрабатывала свой хлеб.
Немного позже я узнала, что моих насильников звали Пашка, Колька и Федор. Я осталась жить с ними, так как после такого податься мне было некуда, да меня и не выпускали. А я и не хотела никого видеть, даже свою мать. Она и так никогда не замечала меня, пока я чего-нибудь не вытворю. А уж если что и случится, то она сразу же хватала предмет потяжелее и носилась с этим за мой по квартире. Ей было всегда не до меня. Она вела разгульный образ жизни и ее ухажеры, захаживая к нам, нет-нет да ущипнут меня. А потом, если мать это замечала мне доставалось по полной. После я уходила на улицу и сидела там, на скамеечке, и ждала, пока мать остынет. А остывала она только тогда, когда ее ухажер укладывал ее в кровать. Но, наверное, если бы и дальше все было так, то и дома меня ждала бы та же участь. Все к этому и шло. Так что, я осталась со своими юными насильниками.
Со временем, они перестали меня затаскивать в ту комнатенку. Вернее сказать, это было не каждый день и не со всеми сразу. Белка тоже осталась со мной. Вернее, не осталась. Ее оставили. Она так же, как и я отрабатывала за еду и крышу, только Белка отрабатывала по-другому. Она готовила, стирала, убирала.