– Пришлось разбираться со срочными делами, – отвечаю я.
– Понимаю, – кивает мама. – Водитель ждет внизу, подъехал ровно в два.
– Ну, это же доктор Коделл, не кто-нибудь.
Мама смотрит на меня искоса, явно не оценив шутку. Мы молча идем по коридору. На полпути наши лица вдруг мрачнеют. Вероятно, мы одновременно подумали об одном и том же: мой курс у доктора Коделл станет страшным моментом истины, последним отчаянным рывком к свету. И либо я вернусь домой ожившим, либо практически без надежды на исцеление, человеком настолько сломленным, что даже три четверти миллиона фунтов не смогли обеспечить ему душевный покой.
Мы заходим в лифт, и меня осеняет еще одна догадка.
– Мам… а ты заходила в мою квартиру, пока меня не было? В смысле, еще раз. Когда я лежал в больнице.
– Нет, а что?
– Кто-то переложил мою почту. Точнее, не переложил. Некоторое время назад один конверт упал со стола, а вчера вновь оказался на месте.
Мама озадаченно хмурится. Наверное, странно говорить о таком в последние минуты перед расставанием.
– Кажется, Шарлотта ездила к тебе за вещами. – Мама поворачивается к металлическим дверям и смотрит, как номера этажей уменьшаются до нулевого. – Сообразительная девочка. Жаль, работает не со мной.
Мы выходим в вестибюль, отделанный белым камнем и лакированными деревянными панелями. Охранник пропускает нас на парковку. Первое мгновение мы всматриваемся в безликую массу черных кебов, с волнением балансируя между легкой болтовней и непривычно торжественным прощанием.
– Я желаю тебе только добра. Надеюсь, ты это понимаешь? – восклицает мама с неожиданной дрожью в голосе.
В ее глазах светится печаль. Печаль, которую я видел в ее взгляде на кладбище, в конференц-зале и лежа на больничной койке два месяца назад. Сначала я решил, что это разочарование, и даже цинично заподозрил, будто мама жалеет о потраченных на меня средствах. Я хочу извиниться за то, что плохо о ней думал, за то, что доставил столько страданий, за то, что не обращал внимания на ее озабоченность моим состоянием, хотя сам был на грани пропасти.
Впрочем, внутренний голос подсказывает мне не проецировать на маму жалость к самому себе.
– Две недели, – обещаю я. – Через две недели я вернусь, и мы пообедаем в «Чантри».
Мама снова излучает невозмутимость, в уголках ее рта прячется едва заметная улыбка.