– Какие?
– Рубли, кажется. Но немного, хоть он сразу высокий пост занял. Пробыл три недели за главного и все.
– А доктор?
– Мама все его отблагодарить хотела. Ходила потом к нему, шарф подарила, кажется. Ведь, туберкулезных… наверное, так его карточка у нас и осталась. А может потому, что его взяли вот так среди ночи и самого в лагерь отправили. Когда поняли, что он делает. Квартира долго открытой оставалась, грабить несколько дней не осмеливались. Да и что у него брать… кроме еды и того, что можно на нее сменять. Мебель на растопку, теплые вещи…. Не знаю, может, мама как раз тогда и взяла карточку. Не знаю, – повторил он, замолчав надолго.
И я не знал, что еще сказать. Михалыч поднялся, завел электрофон, который на время праздников взял обратно у Ольги, но тут же выключил. Не нашел подходящей мелодии, как неохотно пояснил мне.
– Хорошо она под гитару поет, я заслушался. Больно только – сразу вспоминаешь, правда, не то что пережил, а то, что тебе рассказывали, что ты сам пережил. Вот это и страшно.
Он расстегнул карман рубашки, куда замял поздравительную карточку и сунул ее мне.
«Уважаемая жертва оккупации! Поздравляем Вас…», – я посмотрел на соседа, тот скривился.
– Как в насмешку. Будто не в этой стране родились, будто с луны прибыли. Чужие, совсем чужие, не то слов не понимают, не то нарочно посмеяться хотят. Нет, наверное, просто чужие. Молодые, глупые еще, слава богу, не знают, что это за война.
– Знают, Михалыч. Афганистан-то еще не кончился.
Он помолчал.
– Да, ты прав. Не кончился. То вводят, то выводят, бросают как штрафников под пули, трещат про интернациональный долг, а потом тех, кто молил о помощи, режут, ставят новых, снова режут, снова ставят, – тряхнул кудрями, – Дурная война. Все войны дурные. Кто развязывает, тому плевать, а кто платит по счетам, тот даже не понимает, за что, – и тут же: – Вот Пелагея Силовна. Она маму весной, когда уж сил у нее ходить не было, вытащила из города, спасла от зачисток, от кошмара, приволокла в отряд. Вот ведь, у партизан жить выходило лучше, чем просто в оккупации. А когда осенью наши стали подходить, так что эсэсовцы делали… а что я, ты знаешь. Сорок тысяч во рвах на Поселенском кладбище, полгорода полегло. Немногие спаслись. Вывозили составами, всех, кого успевали схватить. Оставшихся в лагере заминировали. Лютовали как звери и ушли как звери, в леса. А потом наши звери пришли, стали доискиваться… вот тогда Пелагея Силовна еще раз нас с мамой спасла. Надела все ордена и пришла к майору НКВД, который делами города занимался. Доносы читал и выяснял, кто на кого работал. Партизаны тогда ведь предупредили войска фронта, что город вот-вот на воздух взлетит, что нужно совместно ударить. Так и сделали. Иначе бы ничего не осталось. А все равно партизан проверяли, тем ли занимались, не имели сношений с гестапо, не сдавали своих. Некоторые да, сдавали своих, имели сношения, факт. Но единицы, а их всех скопом. Тем более, маму мою мало кто и знал и видел… кажется, видели у Ляйе. Потому и донесли. Пелагея Силовна ее и спасла. Суровая женщина, жестокая. Но по-своему справедливая. Наверное.