Как мне говорили, пошла я ровно в год. Мама только что закончила купать меня и держала на коленях, когда внезапно мое внимание привлекло мелькание теней от листьев, изгибающихся в солнечном свете на натертом полу. Я сползла с колен матери и почти побежала к ним навстречу. А когда порыв иссяк, упала и заплакала, чтобы матушка вновь взяла меня на руки.
Но эти счастливые деньки вскоре закончились. Одна короткая весна, наполненная щебетанием пересмешников и зябликов, одно лето, богатое фруктами и розами, и всего одна багряно-золотая осень, которые промчались, оставив свои дары пылкому, восхищенному ими ребенку. Затем наступил унылый сумрачный февраль, принесший с собой болезнь, которая запечатала мне глаза и уши и погрузила меня в бессознательное состояние новорожденного младенца. Доктор сказал, что к моему мозгу и желудку прилило слишком много крови. Он думал, что я не выживу. Однако как-то ранним утром лихорадка прошла так же внезапно и таинственно, как появилась. В то утро вся семья ликовала, но никто из них, даже доктор, не знал, что я больше никогда не буду ни слышать, ни видеть.
Мне кажется, что у меня остались смутные воспоминания о том времени. Мне вспоминается нежность моей матушки, когда она пыталась успокоить и облегчить мои мучения. А еще помню свою растерянность и боль, когда я открывала сухие воспаленные глаза после практически бессонной ночи, проведенной в бреду, и смотрела в стену, отворачиваясь от света, который так любила раньше и который тускнел с каждым днем. Но за исключением этих мимолетных воспоминаний, если это действительно они, прошлое кажется мне ненастоящим, больше похожим на кошмарный сон.
Со временем я привыкла к темноте и молчанию, которые окружили меня, и забыла, что раньше все было иначе. И жила в этой темноте, пока не появилась та, кому было суждено освободить мою душу, – моя учительница… Но в первые девятнадцать месяцев моей жизни я смогла поймать смутные образы сияющих небес, широко раскинувшихся зеленых полей, деревьев и цветов. Упавшая потом тьма не смогла насовсем стереть их из моей памяти. Если мы когда-то могли видеть, «тот день был наш, и наше все, что он нам показал».
Чего не могу вспомнить, так это того, что происходило в первые месяцы после моей болезни. Знаю лишь, что цеплялась за платье матушки, пока она занималась домашними делами, или сидела у нее на коленях. Я ощупывала каждый предмет, следила за каждым движением, и это помогло мне многое узнать. Вскоре мне захотелось общаться с другими, и я стала пытаться объясняться знаками. Если я качала головой, это означало «нет», кивала – «да», тянула к себе с просьбой «приди», а отталкивала, чтобы человек «ушел». Если я хотела хлеба, то показывала, как режут ломтики и намазывают их маслом. А если я хотела мороженое на ужин, то изображала, как вертят ручку мороженицы, и дрожала, будто замерзла. Моя мама смогла многое мне объяснить. Я всегда понимала, когда она хотела, чтобы я что-то ей принесла, и бежала туда, куда она меня подталкивала. Благодаря ее любящей мудрости моя непроглядная долгая ночь была наполнена теплыми и яркими воспоминаниями.