– Да… да… нагулялись, – ответы звучали, словно шелест, я не слышал даже дыхания людей позади себя.
Тут я увидел, как мужик в маске медведя отдал хозяину пилорамы мешок, в который нам кидали «гостинцы». Старая ткань его местами протёрлась и почти вся была пропитала чем-то красным, похожим на кровь.
– А это кто? – тот, кто вышел нас встретить приложил ко лбу ладонь и вгляделся в меня, – А ты чего тут забыл? Вы этого-то зачем сюда привели?!
– Дак я это… колядовал… позвали меня…, – забормотал я, почему-то мне страшно было увидеть его глаза, нутром я чувствовал… какую-то нереальность происходящего.
– Колядовал? – хохотнул он, и от его смеха мне стало страшно и холодно, я почувствовал, как коченеют мои ноги в валенках, одолженных у бабушки Марии Тимофеевны, – Ну, и много наколядовал, мил человек? Давай-кось, поди сюда! Инструмент-то хоть умеешь держать в руках?
– А чего ж! – я приосанился, стараясь скрыть охвативший меня страх, – Батя-то всему научил, да и дед у меня был, я в деревне рос!
– Вот это хорошо, я люблю рукастых, – прогудел он и махнул рукой, призывая следовать за ним внутрь пилорамы, – Не то что эти, балалаешники мои! Ну, иди я тут тебе всё покажу! Вот тут струг у меня, тут под «щеголёк» привожу, виш как… Ровнёшенько получается!
Я оглядел пилораму, современного в ней не было ничего… В большом очаге почти посередине сарая ярко пылал огонь, но тепла от него я не ощутил. Кругом были доски, в углу стояли широкие ко́злы. Прислонённые к стене стояли в ряд свежеструганные продолговатые ящики, похожие на гробы.
Я коротко вздохнул, вдруг пришла мысль, что обратно в тёплый дом Марии Тимофеевны я вряд ли вернусь… Но не желая обидеть странного хозяина, показывающего мне свой труд, я собрался с силами и проговорил:
– Ну что ж, хорошо, а инструмент у вас интересный! Бог вам в помощь…
Крикнуло, грохнуло и застонало кругом, в глазах замелькало и закружилось, словно оглушило меня, и я невольно присел, зажмурившись и закрыв руками уши.
Всё стихло, и я осторожно разлепил глаза. Ресницы мои слиплись от наросшего инея, сам я почему-то был без куртки, и никакого жилета, накинутого тогда Алексеем, на мне не было. Я сидел на корточках в сугробе, а передо мной возвышалась наполовину занесённая снегом и потемневшая от времени старая пилорама. Кругом было белое безмолвие, только снежные поля серебрились искрами в свет месяца.