Мои мысли причудливым образом крутились вокруг этих дымных материй. Я старался вникнуть, понять, что же происходило на сцене, но актеры будто специально декламировали так тихо и невзрачно, что слова рождались полуживыми, вылетали в мир, вроде и попадали в уши, но так и не добирались до сердца. А в мозгу отдавались призрачным эхом, как осколки отжившей цивилизации, белесые фразы:
– Ты величавые собрал свои пожитки?
– Где-то тут покоился старинный чемодан мой. Это ты его задвинула, посмела, за кровать? Сколько раз тебе я говорил, чтоб ты не делала, не смела, не решала?
– Во дворе уже машина, ждет нас, полночный час. А ты не соберешься все. Кто говорил, что мы, женщины, так в сборах мотаем нити на катушку, тот не был, видимо, знаком с тобой, мой милый.
– А вечер-то еще не кончен, еще мы соберемся! Гляди, расческа!
На сцене проходили какие-то сборы, какая-то дорога, общество каких-то людей собиралось и расходилось, появлялись то девицы, то женщины в косынках и домашних халатах; вроде хватало и движения, и речей, но как первое, так и второе было лишено какой-то жизни, будто слова актерам выдали только перед спектаклем, и они то и дело пользовались помощью суфлера, делая паузы в самых немыслимых местах. Вот и теперь актер, изображавший продавца рыбного отдела, замер подобно античной статуе, на которую малыш-шалун набросил поварской колпак и покрывало вместо рабочей одежды:
– Так взвесить вам… Как вы сказали?
– По полкило и килечки, и мойвочки… а, э…, хека, судачка… побольше, сил не жалейте.
– О, дорогой мой покупатель, конечно, взвешу… Как сказали?
И долго, долго замирали на сцене две фигуры, бросая через пару рубленых фраз взгляды в суфлерскую будку на дощатом полу. В зале стояла такая тишина, что мне с первого ряда фразы «хека, судачка» из будки были даже слышнее, чем речи актеров. Будто попал в туманное лесное утро, пнул камушек, он улетел куда-то и шлепнулся там. А эхо от удара понеслось дальше и отразилось от темных молчаливых скал вдали за лесом, от каждого листочка и каждой травинки. И вот прилетает обратно тот же звук, но уже приглушенный, примятый, истоптанный, потерявший легкость и звучность. И ты слышишь, но понимаешь, это уже не то, не живое звучание, а эхо, фальшивое эхо, которое теряя силы, добралось обратно, растеряв по дороге буквы из слов и части из предложений.