– Возьми в дорогу. Представляешь, он писал про Ольгу Сур, а она у нас в Саратове работала номер!
Оля вспомнила, как Огарев ходил по гримерке и размахивал руками, рассказывая ей истории. Он обожал историю цирка.
В Камышине Олю никто не ждал.
– Мам, а бабушка встретит?
Мама дернула плечами – вверх-вниз – и раздраженно что-то пробурчала. Не было смысла переспрашивать.
– Только там бабушкой ее не назови, – напомнила мама. – Она у нас Арина Петровна.
– Почему мы так редко ездим к другой бабушке? У нее можно не по имени-отчеству!
Мама молчала, застегивала пуговицы на пальто, вертелась перед зеркалом, завязывала пояс.
– Много будешь знать… – не договорила, узел не получился, и она снова развязала пояс. – Черт!
Квартиру закрывали впопыхах, мама что-то доделывала на ходу. Неловкие сапоги с широким каблуком стучали по лестнице (такие же были у наездницы в цирке, а может, и у самой Ольги Сур – Оля о таких мечтала, но мама запрещала любой каблук). Запнулись каблуки всего один раз, и Оля вздрогнула, обернулась: вдруг мама упала.
– Давай, давай, не оборачивайся! Цигель, цигель! – кричала мама, застегивая сумку.
Молния на сумке не слушалась, и мама дергала язычок, а замок отзывался противным визгом – эхо подъезда усиливало его до невыносимых частот.
Потом они бежали до остановки. Потом ехали в переполненном трамвае, и Оля обводила пальцем зимние узоры на стекле. Окно потело, лед таял, узоры расплывались. Мама смотрела в одну точку – точно перед собой, узоры ее не интересовали. Потом снова бежали – до автобуса. Рассветать начало тогда, когда водитель пазика перевернул табличку «Камышин – Саратов» другой стороной, и города на ней поменялись местами.
Теперь Оля считала домики, которые удавалось увидеть, и читала одно предложение по нескольку раз.
«Вы, конечно, знали, синьор Алессандро, цирк папаши Сура?»
Цирковых знали все. (Не «циркачей»! Никогда не говори «циркачей»! – поправил ее как-то Огарев.) Олю не знал никто. Ее знали в семье, в классе, во дворе. Знали, конечно. Но это было не то. Этого было недостаточно. Оля закрывала глаза и видела манеж. Она. Софиты, прожекторы. Оркестр. Наверх летят тарелки – одна за другой, и она ловит их, не теряя ни одной, ровно десять штук! И зал встает. И кричит: «Браво!» И она понимает, что зал встал, только по крикам, реву и скрипу кресел, потому что из центра манежа люди в зале совсем не видны, а она, наоборот, видна им так хорошо, как никогда и никому в жизни. Оля открыла глаза – на коленках все так же лежала книжка, а пазик все тянулся по нескончаемому дорожному полотну. Она уезжала все дальше от Саратова и от цирка и больше всего боялась, что, когда вернется, не встретит ни Огарева, ни Симу.