Через несколько минут Виталий и Игорь оказались в небольшой, душноватой комнате, где, кроме старенького сейфа, стола, покрытого двумя листами зеленой бумаги, и стульев с протёртыми сиденьями, ничего не было. Окно они тут же распахнули, и на минуту оба задержались около него.
Со второго этажа была видна окраинная часть города: бесчисленные разноцветные крыши домов в блекло-зеленой пене деревьев напоминали старое лоскутное одеяло, кое-где расползавшееся пыльными улицами и дырами перекрёстков. В нескольких местах возвышались вполне современные, из стандартных блоков, четырех и пятиэтажные здания. По перемещавшимся то тут, то там клубам пыли можно было угадать редкие машины. Мало было и прохожих. Город томился от зноя. За последними домами сверкала, как мираж, широкая река. На противоположном её берегу белой сыпью по зеленому полю раскинулся палаточный городок, в центре его на высокой мачте трепетал красный флаг. Вдали темнел лес. «Ребят вывезли, – догадался Виталий. – Тот-то их на улицах не видно».
Друзья уселись к столу и принялись читать материалы из папки. Читали медленно, разбирая незнакомые почерки, которыми были написаны протоколы допросов. Их вёл не один Томилин. Но его допросы отличались полнотой и цепкостью.
Чем дальше они вчитывались в эти материалы, тем большее волнение охватывало Виталия. Живой Лучинин, такой, каким он его помнил, снова вставал перед его глазами, и все невероятнее казалась разыгравшаяся трагедия, с каждым новым документом все невероятнее, хотя каждый документ, казалось, должен был укреплять в мысли, что так именно все и произошло. «Я слишком пристрастен, – говорил себе Виталий. – Так нельзя. Ведь прошло десять лет. И Женька действительно мог стать в чем-то другим. Ведь это же все факты, ведь говорят люди, которые знали его не десять лет назад, а сейчас, среди которых он только что жил…» Но перед глазами продолжал стоять тот, прежний Женька, в потёртом пиджаке с комсомольским значком, азартный, искренний, с горячими чёрными глазами и руками, перепачканными чернилами. И душа Виталия разрывалась от сомнений и отчаяния.
Поймав осуждающий взгляд Игоря, он сжал зубами трубку и усилием воли заставил себя сосредоточиться, прогоняя воспоминания.
Свидетели в один голос утверждали, что Лучинин в последние дни был очень угнетён, говорили о постигших его неприятностях, о неблаговидных поступках. Но в чем именно обвиняли Лучинина, понять было трудно. Одни или два свидетеля намекали и на домашние его неприятности, но уж вовсе глухо. А допрашивавшие их работники милиции не углублялись в эти вопросы, видимо полагая, что сейчас это значения не имеет.