Аборигены, отродясь, домов ни деревянных, ни каменных не знали. То есть знали. Один дом, где располагался продуктовый магазин и где торговали водкой. Этот дом они звали каменный чум. И знали этот чум все жители тундры в радиусе 200 километров. И в любую погоду, каким-то чудом не плутая, могли приехать на оленях за водкой. Романтика! В них – местных чумах – сейчас, занесённых снежным покрывалом, было теплее, чем в нашей захудалой, насквозь продуваемой ветром, гостинице, когда-то строенной ещё сталинскими зеками. И каждый хозяин чума, выпив огненной воды, сидя на полу на звериных шкурах, предавался мечтам. О том, что вот завтра-послезавтра, или через неделю, когда наладится погода, возможно, кто-то из этих лётчиков увезёт одну из его юных, абсолютно неграмотных дочерей, знавших с десяток слов русского языка, в тот далёкий и светлый мир, откуда они периодически прилетают.
Ходили по тундре слухи, что бывали такие случаи. Чудесными были жёнами эти юные аборигенки. И славных детей рожали. И ради этого хозяин готов был подложить под пьяненького гостя свою жену или дочь. Иногда и прокатывало.
А я думал об ином. Что вот здесь, на краю земли, где до Америки всего несколько сотен километров, а до моей родины больше пяти тысяч, встретил человека, который знал отца моего школьного друга Славки дядю Васю. Но не знал он, что нашлась потом у него семья. И дядя Вася, бросив жену и сына Славку, уехал на Донбасс к старой семье. А вскоре, по слухам, там и умер. А мы со Славкой остались безотцовщинами. Впрочем, таких детей в нашем классе было подавляющее большинство. Обо всём этом я и сказал заслуженному штурману СССР Вадиму Семёновичу. На этот раз он не произнёс своё «Вот оно как!», а просто по фронтовому выругался. И спросил:
– Тогда ты должен и Фёдора Мартынчука знать, и Ивана Шмелёва.
И я ответил, что дядю Федю Мартынчука – он оставил семью, когда сыну Анатолию исполнилось шесть лет – и дядю Петю Шмелёва – с его сыном в одном классе учились – прекрасно помню. Дядя Федя, кажется, уехал в Одессу с какой-то радисткой, а вот Шмелёв один из немногих, кто осел в Заречном навсегда. По крайней мере, его сын – тоже Пётр – был едва ли не единственный из наших школьных друзей, кто имел отца. Да, ещё Вовка Курчак.
Но у него отец умер, весь израненный был, штрафбат прошёл, инвалид первой группы. И пил очень. Да тогда все фронтовики, кто живые остались, пили. И не так, как мы сейчас, по глотку.