Макарий вывалил из сумочки прямо на капот свой нехитрый скарб и горько улыбнулся:
– Сокровище, это когда решаешь сам свою судьбу, без всяких надсмотрщиков и наглецов, которые не дают спокойно жить!
– Ты это о ком? Обо мне, что ли? – и мгновенно, несмотря на былую ленивость, метнулся он к Макарию.
– Да я тебя сейчас в бараний рог согну и не выровняю, чтоб такой и был всегда! Ты, что ли, этот художник, из-за которого вся эта канитель? А ну-ка, давай, залазь в машину, без излишних разговоров! Я тебе покажу, наглецов! Собирай свои сокровища и залазь!
Жёсткие цепкие руки скрутили запястья Макария за спину и зазвенели наручниками. Но осуществить им задуманное не удалось.
От разваленной церкви, к сгоревшей школе, двигалась небольшая толпа взъерошенных местных жителей, жестикулирующих и кричащих, о чём-то.
Милиционеру пришлось ослабить хватку и бросить наручники в открытую кабину грузовика.
Воспользовавшись этим, Макарий рванул милиционера за воротник и со всей силы толкнул его в кабину. Тот, тяжело охнув, стукнулся в приборную панель и упал тучным лицом вниз, став безразличным ко всему.
«Видимо в поисках бараньего скрученного рога и возможности выровнять его», – мелькнула в Макария мысль.
Бежавшие люди свернули в сторону от бывшей школы, и наступила полная, неестественная в ёмкости тишина.
В этой тишине возился в кабине милиционер, пытаясь поднять свою тучность, и стучало, будто стремясь выскочить из груди Макария, сердце.
«За что это так ко мне все? За что? Что я им такого плохого сделал, чтобы на меня одевать наручники? Теперь, точно, повесят на меня ещё и покушения на милиционера».
Он с трудом поднял грузное милицейское тело и, убедившись, что с ним ничего страшного не произошло, схватил сумку и кинулся прочь, в зовущий недалёкий лес.
Лес был полон щебетанья птиц, верной открытостью лета, но дышал затаенной грядущей тревогой.
«А картины, то их будет, точно, ещё много! Много, и – навсегда прекрасные! И никому их без предлога не отдам! Разве, что по необходимости», – жёстко подумал он, еле сдерживаясь от желания, рвануть скорее, хоть, куда.
И, всё же, он побежал: не думая, куда и зачем. Хвоя била в лицо безжалостно колюче, будто не признавая, что он здесь свой. Цепляялись корни вековых деревьев за ноги и силу, вне терпения и боли. Сороки, бесцеремонно сопровождая его бег, опережали путаные мысли, возвещая лесную глушь о не своём. Он чувствовал: гонится за ним скрытая угроза, неверие в справедливость и чистое завтра. Горечь сжигала его сознание невыносимо жгучим огнём обиды на всех и вся. Казалось, что крапива и колючки были попутчиками в беге путанном, неведомо куда.