И я рассказала ему и о доме, и о родителях, и о своих братьях, которых не видела уже много-много месяцев, но которые – я верю в это! – живы и тоже помнят меня. И конечно же, вспомнила и рассказала ему о моей школе, о том, какими счастливыми были мы, в нашей, пусть пока еще нелегкой, но радостной в ощущении свободы, равенства и братства жизни, как свято верили в справедливость и в лучшее будущее и как все делали для того, чтобы как можно быстрей приблизить это будущее. Я вспомнила также наши споры с Павлом Аристарховичем и честно признала, что, конечно же, в процессе становления Советского государства были совершены ошибки и, наверное, немалые, которые и породили в стране много недовольства и обид, но ведь что надо и учесть при этом нашу неопытность первопроходчиков, а главное – нашу изоляцию среди враждебно настроенного мирового окружения.
Так я говорила, а бородатый водитель, насупившись, вцепившись руками в руль, молча следил за бегущей дорогой, и было непонятно, слушает он меня или, озабоченный какими-то одному ему известными жизненными передрягами, занят своими нелегкими мыслями.
Незаметно подъехали к Грозз-Кребсу. Деревня выросла перед глазами уткнувшейся в черное небо темной колокольней кирхи, темными силуэтами домов. Уже промелькнул в темноте смутно белеющим булыжником поворот к усадьбе Насса. Интересно, что поделывают в этот поздний час Джон и Роберт?.. В доме Клееманна – сплошь темные окна, лишь наверху, в Галиной «светелке», слабо пробивается сквозь зашторенное окно узкая полоска света. Наверное, Галя, устроившись в постели, читает Бунина, что я дала ей на днях с разрешения Павла Аристарховича. А вот уже впереди и дорога на Маргаретенхоф.
– Пожалуйста, остановите здесь.
– Уже? – Бородач, резко затормозив, поставил машину на обочину. Положив подбородок на скрещенные на руле руки, он посидел несколько секунд молча, затем щелкнул где-то над головой включателем. Кабина осветилась резким молочным светом.
И я увидела то, о чем смутно догадывалась еще там, возле темного пивбара, что всю дорогу болезненно тревожило меня, – необыкновенное по своему уродству, нечеловеческое лицо водителя. Вся правая половина его была изуродована выпуклыми рубцами, которые не смогла даже скрыть до конца темная волосяная поросль. Тянущийся откуда-то от шеи до крыльев носа багровый шрам обрубил край верхней губы, отчего, казалось, на лице застыла вечная, брезгливая улыбка. Современный, обезображенный войной «Квазимодо»… Или – «Человек, который смеется».