Стоя перед рестораном, я задумался о том, только ли голод чувствовали мы на мосту. Спросил жену, и она сказала:
– Не знаю, Тэти. Голод бывает разных видов. Весной их больше. Но это прошло. Память – тоже голод.
Я был глуп и, глядя через окно, как там подают два tournedos[12], понял, что голод испытываю самый обыкновенный.
– Ты сказала, что сегодня нам везло. Конечно, повезло. Но нам дали очень ценный совет и информацию.
Она рассмеялась:
– Я не скачки имела в виду. Ты так буквально все понимаешь. Я имела в виду, что везет в других отношениях.
– Не думаю, что Чинка интересуют скачки, – сказал я, подтвердив свою глупость.
– Да. Интересовали бы, если бы сам скакал.
– А ты хочешь еще ходить на скачки?
– Конечно. И теперь мы можем пойти, когда захотим.
– Ты правда хочешь?
– Конечно. А ты разве нет?
Попав наконец в ресторан, мы чудесно поужинали, но когда закончили, и вопрос голода уже не стоял, и сели в автобус до дома, похожее на голод чувство, которое мы испытывали на мосту, нас не отпускало. Не отпускало, когда поднялись в комнату, легли в постель и сошлись в темноте. Когда я проснулся и через открытое окно смотрел на залитые лунным светом крыши, оно по-прежнему не отпускало. Я убрал лицо из лунного света в тень, но уснуть не мог, лежал без сна и думал об этом. Мы дважды просыпались в эту ночь, и теперь жена сладко спала в лунном свете. Мне надо было это обдумать, но голова не работала. Еще утром, когда я встал, увидел весну-изменницу, услышал свирель пастуха с козьим стадом и спустился за программой скачек, жизнь казалась совсем простой.
Но Париж был очень старый город, а мы – молоды, и все было не просто – ни бедность, ни свалившиеся деньги, ни лунный свет, ни различие между правильным и неправильным, ни дыхание той, что лежала с тобой в лунном свете.
В тот год и в последующие мы часто ходили на скачки, когда я успевал поработать рано утром; Хэдли ходила с удовольствием, а иногда и с энтузиазмом. Но скачки совсем не то, что подниматься по горным лугам выше границы леса, или поздно вечером возвращаться в шале, или с нашим лучшим другом Чиком через высокий перевал спускаться в другую страну. Мы в скачках не были участниками. Мы играли на деньги. А говорили: сегодня у нас скачки.
Скачки никогда не вставали между на ми – это было под силу только людям, – но долгое время присутствовали в нашей жизни как близкий требовательный друг. Это если выразиться деликатно: я, такой моралист в том, что касалось людей и их разрушительных способностей, терпел существо, самое неверное, самое красивое, самое волнующее, порочное и требовательное, потому что оно могло приносить доход. Чтобы сделать его доходным, полного рабочего дня было мало, а у меня для этого не было времени. Я оправдывал себя тем, что пишу о нем. Но в конце концов все написанное мною пропало, и сохранился только один рассказ – тот, что я отправил почтой.