Он не успел поднять руку… сзади него что-то заскрежетало, заскрипело… Откуда-то с колосников[15] медленно опустился задник, расписанный дымящимися фабричными трубами и доменными печами, а вслед за задником вниз поехали бутафорские деревья с трепещущими листочками на ветвях.
– В чем дело, товарищ Бастрыкин? У нас комсомольское собрание происходит! – обратился возмущенный секретарь комитета комсомола театра к вышедшему на сцену мрачного вида старику.
– Оно у вас уже три часа происходит, а мы еще монтировочную репетицию даже не начинали. Публика вечером придет, вы чего ей, спектакль будете показывать или собрание ваше? Кубы выносите! – заорал он в кулису. – Чего встали?
Из кулис рабочие тут же потащили огромные, обшитые холстом кубы, реквизит и прочую необходимую для сцены ерунду.
– Можно продолжить в фойе театра, – робко предложил секретарь комитета комсомола театра.
– Нет, – после секундного размышления отверг предложение секретаря непримиримый борец с троцкисткими недобитками. – Дело политическое! Показательное! А мы будем в подвалах прятаться? Нет! Здесь в зале начали, здесь и закончим! А вам я объявляю выговор с занесением в личное дело за халатное отношение к своим обязанностям! И чтоб завтра была стопроцентная явка комсомольцев! – Секретарь горкома начал засовывать свои бумаги в клеенчатый портфель.
– Рассмотрение персонального дела комсомолки Лактионовой переносится на завтра, на три часа дня! – уныло объявил секретарь. – Явка обязательна! – добавил он, посмотрев на начальника.
Секретарь горкома, справившись с портфелем, спустился со сцены и, топая сапогами, прошел через зал к выходу.
– Выговор получил, – чуть не плача, жаловался партийному руководителю театра комсомольский вожак. – За что?
– Надо было объяснить, что фойе – это вестибюль… – посоветовал секретарь парткома. – Помещение перед зрительным залом, – поправил сам себя Седельников. – А то товарищ Панков подумал, что фойе – это подвал.
– Подвела ты нас всех, Лактионова! – потерянно сказал секретарь.
– У меня завтра спектакль… «Бедность не порок», – в отчаянии напомнила Галина.
– Ты не о спектакле думай! – взмолился секретарь. – Ты о себе хорошенько подумай, Лактионова! Завтра тебя исключат из советской жизни! – и он пошел мимо нее в кулису.
Вслед за ним прошмыгнули Сазонтьева, равнодушный Седельников и подслеповатая, осторожно ступающая по незнакомым сценическим доскам женщина-стенографистка.