– Привет, девочка. Я могу тебя погладить? Откуда ты, такая красивая, здесь взялась? – молодой мужчина говорит тихо, с мягкой улыбкой на холодном, будто у обезличенной статуи, лице. Он касается пальцами блестящей шерсти, почесывает собаку за ухом и бормочет ей что-то ласковое, будто увлекая и маня за собой.
Морена не сводит с него взгляда. Вот о чем шепчутся медсестры. Герберт очаровывает, не пытаясь делать этого, и это выходит у него так же естественно, как ходить или дышать. Он не заинтересован в жизни и оттого не боится, что о нем подумают другие, когда в разговоре долго смотрит в глаза, смеется или легко отпускает и забывает, своим безразличием вынуждая всех, кроме себя, помнить.
Всегда ли он был таким? Морена поджимает обескровленные губы. Общался ли он с женщинами так же ласково и небрежно в своей кокетливости, как ныне беседует о погоде с медсестрами, говорил ли с мужчинами так же уверенно и дружелюбно, легко становясь с ними приятелями? Она задумчиво склоняет голову. Клокочущая ревность распирает ее изнутри, свинцовой тяжестью сдавливает ребра.
– Ты и правда любишь животных, – она со вздохом улыбается, перекладывая руку на плечо Герберта и сжимая его пальцами. В этом безобидном движении есть что-то потаенное и темное, вынуждающее их обоих вздрогнуть и встретиться взглядами.
– Я не доверяю людям, которые их не любят, – кивает Герберт, ловя себя на мысли, что уже несколько секунд смотрит на искусанные губы Морены. Он хорошо помнит их мимолетный, ускользающий вкус.
– Айрис! Я накажу тебя, плутовка! Сколько можно убегать!
К забору подходит сторож в пыльно-серой, небрежно выправленной форме. Ссутулившись и бранясь, он с трудом протискивается через деревья и разросшиеся кустарники. Бросает на пару, возящуюся с собакой, брезгливый взгляд. Морена возмущенно хмурит брови. Видно, как от злости на ее шее вздувается вена.
Герберт, выпрямляясь, молча смотрит немигающим долгим взглядом прямо в его желтоватое, со старческими пятнами на подбородке лицо. Мужчина неловко прочищает горло, теряя былую спесь и зазывая овчарку, не желающую за ним следовать.
Вряд ли этот сторож отличается от большинства людей. Он не задумывается, что у больных тоже есть чувства. Для него они – чудаковатые существа, тряпичные куклы, ведомые чужой рукой, потому что не в состоянии идти сами. Герберт его не винит: по неловким движениям несложно заметить, что владелец переживает за невинного и любопытного питомца, которому могут причинить вред.