Однажды утром вместо учения Корнилий велел им сразу седлать лошадей и, надев доспех, быть готовыми к выступлению. Как оказалось, царь собрался ехать на очередное богомолье, и им надо было идти впереди царского поезда, дабы уберечь государя от возможных злоумышленников.
Когда я объявил собору о нездоровье королевича Карла Филипа, наступила гробовая тишина. Я уже собрался выйти вон, но дорогу мне преградил митрополит Иона. За моей спиной Вельяминов, обращаясь к собравшимся, говорил о том, что раз королевич занемог, то и думать нечего, а надо выбирать князя Мекленбургского. Но митрополит поднимает руку, и Никита замолкает.
– Вижу в сем перст божий! – разносится под сводами его сильный голос, – в последний момент узнали мы о недуге королевича и о том, что не может он быть нашим государем. Но господь не оставил нас и послал нам знак, что будет все по воле его. Кто мы такие, чтобы обсуждать промысел божий? Потому спрашиваю тебя, великий князь Мекленбургский: будешь ли нашим царем?
– Владыко, что вы говорите? – оторопело отвечаю я на его велеречие, и отчего-то перехожу на церковнославянский, – недостоин аз.
– Просите его, бояре!
Бояре, как и митрополит получившие этой ночью массу острых ощущений, в один голос начинают просить меня:
– Не погуби, стань царем нашим!
– Не могу, бояре, ослобоните!
Митрополит снова поднимает руку, и все смолкают.
– Яко предки наши призвали твоего пращура со словами: «Земля наша велика и обильна, а порядку в ней нет», – так и мы говорим тебе: бери царство под свою руку! Сбереги его и народ наш!
Собравшиеся подхватывают этот крик, а я растерянно кручу головой, но возникший за моей спиной Вельяминов тихо шепчет мне: «…по обычаю более трех раз не отказываются»…
В этот момент я снова просыпаюсь от того что возок остановился. Открывается дверца, и меня встречает игумен очередного монастыря со всем клиром. Звонят колокола, пахнет ладаном, и пока все кланяются, я могу немного размять затекшую в дороге спину. Надо сказать, лица у игумена и келаря не слишком радостные. Как видно, им сообщили о моей манере молиться святыням. В каждом монастыре я честно высиживаю службы с самым постным лицом, на какое только способен. Причем именно высиживаю, на специальном царском месте. Кроме меня сидеть при богослужении может только патриарх, но он сейчас в плену. После службы я делаю монастырю вклад в виде какой-нибудь драгоценной святыни, в которых, по счастью, в царской казне нет недостатка. Потом следует немедленная расплата – и монастырь, и его братия нагружаются государственной службой. Проблем в царстве немерено, а потому без дела не останется никто. Вот и сейчас отец-келарь, вздыхая, прикидывает, сколько монахов и трудников надо будет отправить на восстановление московских стен, снабдив их крепкими лопатами, топорами и прочим инструментом, не говоря уж о пропитании. Кроме того, при монастыре непременно должна появиться школа, в которой отроки будут постигать грамоту и закон божий. И наконец я объявляю, что хорошо бы в монастыре завести типографию, с тем дабы печатать Священное Писание, потому как книг в стране – кот наплакал. Игумен в совершенном расстройстве начинает жаловаться на скудость и незнание этого дела, и получает полное мое сочувствие и обещание всяческой поддержки. Ну а пока нет возможности открыть типографию, мое царское величество совершенно не возражает, чтобы потребные книги братия писала вручную. Надо хотя бы три сотни в год, успеете? Хотя… а нет ли в монастыре умельцев литейного дела? Умелец, по счастью, есть, как и литейная мастерская. (А то я не знал!). Ладно, так и быть, с типографией и книгами подождем, а вот не отольет ли ваш литейщик несколько пушек по образцу? Естественно, не за так. Я за вас денно и нощно молиться буду! Ну а кому легко? Да немного, не более десятка. Землицы прирежем, но не ранее, чем испытаем пушки.