– А для Циннии, – продолжал Модест, – привезу сладостей из Алькаира. Как она их называла?..
– Кхари.
– Будь здорова.
– Не паясничай!
Довольный своей шуткой, Модест рассмеялся, и Вейгела почувствовала на сердце тепло напополам с грустью. Как тающий ледник, оно обливалось слезами, но все-таки благодарило за шутку, за радость, за смех.
– Не привози ей ничего, – ласково сказала Вейгела. – Она обжора.
Две недели назад королевский двор сжег тело Циннии вместе с другими погибшими детьми. Вейгела, оставаясь под строгим запретом покидать комнату, видела дым от костра из своей спальни. Через небольшую подзорную трубу, привезенную Пантазисом из странствий по морю, она смотрела, как детские трупы, на которых еще оседали песчинки жизни, – отголосок потухшего костра – сносят к открытому алтарю неферу, чья внутренняя энергия окрашивалась в голубой, заставлявший ее горевать вместе с ними, и красный, почти бордовый, заставлявший ее ненавидеть вместе с ними. Среди этих людей она узнала фигуру матери. Наполненная белым светом, скорее мертвая, чем живая, она ни разу не подошла к телу дочери, сколько бы ее ни просили.
Вейгела знала, что люди переживают горе по-разному и не порицала мать, хотя в душе не понимала ее так же, как не понимал Модест, с той лишь разницей, что Вейгела все еще тянулась к ней, а в сердце Модеста она была похоронена так глубоко, как только можно похоронить любимого человека, заколотив его в гроб и запретив напоминать о себе, потому что каждое воспоминание – это незаживающая рана.
– А что привезти тебе, моя любимая сестра?
– Не знаю, – вздохнула Вейгела, раздумывая. Это был элемент их игры: делая вид, что все хорошо, они размышляли о миссии Модеста, как об увеселительном путешествии, которое раньше предпринимали аксенсоремские принцы и принцессы, чтобы повидать мир. – А что там в Рое есть?
Модест замялся.
– Розы, – приободрившись, ответил он. – В императорской резиденции много роз.
– Не хочу роз. Может, у них есть красивые ткани?
– Все их ткани сделаны не ими.
– Может, красивые украшения?
– Самые красивые камни, что у них есть, – камни с наших рудников.
– Тогда у них могут быть красивые картины?
– Самые красивые картины они забрали из наших галерей в Контениуме.
Сам о том не догадываясь, делая это непредумышленно, Модест давил на самые болезненные раны аксенсоремского общества. Их земли были непревзойденно богаты, их люди не знали ни голода, ни нищеты, и простолюдин мог позволить себе покупать то же, что покупал граф, потому что никто из них не стремился к пресыщению. В их обществе существовала единственная ценность – талант. Богатые и независимые, неферу в большинстве своем не цеплялись за материальные ценности, чтобы подчеркнуть свое достоинство, – зачем, когда они ходили по золоту босыми ногами? – но предметы искусства и ремесла, изысканно, бессловесно подчеркивавшие превосходство неферу над людьми с материка, были частью их национальной гордости. Мягкие ткани, за тонкостью которых не угадывалась их плотность, искусная огранка камней, повторить которую тщетно пытались мастера Валмира, и, наконец, картины, исполненные подвижности и света, видимого и взрослому, и ребенку, – это было своего рода таинство, перед которым преклонялись люди с материка, и теперь великолепные образцы, хранившиеся в музеях и галереях Контениума, были утрачены, разграблены и присвоены. И не столько удручала их потеря (ведь искусство продолжает жить, непривязанное ни к человеку, ни к стране), сколько жаль было их красоты, глубина которой останется для варварского народа Роя непостижимой.