– Как скоро патлатый будет здесь? – спросила Вейгела, услышав шорох за спиной. – Я хочу с ним говорить.
– Ваше высочество, – вздохнул Линос, подавая ей плед, – прекратите так называть Председателя. Имейте уважение если не к нему, то хотя бы к его сану.
– Мой брат – король, моя мать – королева-регентша, мой дед – Великий наставник, а мой прадед – Войло Фэлкон, сделавший эту страну. В моих венах течет кровь одного из священных семейств Мортема. Кто такой этот патлатый, чтобы я имела к нему уважение?
– У вас и правда впечатляющая родословная. Но Катсарос – человек, который защищает страну сейчас.
– Чью страну он защищает? – резко воскликнула Вейгела. – Посмотри на улицу, Линос! В столице эпидемия! В столице чума! Это он, с его разрешения впустили алладийские корабли! Сколько детей умирает ежедневно, Линос? Вот цена его дипломатии, вот она!
– Ваше высочество, корабли принимали министры, – напомнил юноша. – Катсарос тут ни при чем.
– Да мне плевать! Пусть их детей тоже завезут на Гелион, может, это заставит их взяться за голову!
Линос сочувственным взглядом проводил Вейгелу до дверей в ее покои и пошел следом. По мере того, как болезнь укоренялась в организме, принцесса становилась все более злой и жестокой. Линос был готов к тому, что она станет капризной и плаксивой, какими становились все неизлечимо больные и страдающие, но она, всеми силами восстававшая против смерти, жила и дышала ненавистью. Она задыхалась в ней, и Линос искренне жалел ее. Детям трудно видеть несправедливость, и разве то, что королевская семья захлебывалась в крови, а люди, ставшие этому причиной, не испытывали неудобств иных, чем муки совести, которые становятся не так уж и мучительны, когда посреди ужаса болезней, удается сохранить свой мирный уголок, – разве это было справедливо?
Вейгелу ломало. Ее выворачивал зуд, раздражал запах лекарств, поселившийся в ее комнате, но больше всего ее выводило непонимание. Почему она должна была страдать так сильно в одиночестве? Если бы можно было собрать несчастья Гелиона и разделить между всеми неферу и валмирцами, то несчастья превратились бы в досадные недоразумения и никто не был бы обижен. Но ни счастье, ни горесть человеческая от человека неотделима, и не справедливостью руководствуется судьба, размечая дороги.