Господин Гаттамелата хмыкнул, посмотрел за окно и провел небрежный росчерк. В пару движений на листе появился набросок – парень и девушка ссорятся посреди улицы. Каммингс нахмурился и перевел взгляд за окно – и правда, через дорогу девица О’Флаерти ругалась с сыном молочника Брайаном Киганом.
– Интересное лицо, – заметил господин Гаттамелата, легким движением карандаша добавляя женской головке сползшую набок шляпку и встрепанную прядь.
– Это Керидвен О’Флаерти, – сказал Каммингс. – И что у нее стряслось…
– Дело жизни и смерти, очевидно, – совершенно было непонятно, всерьез гость или нет. – Благодарю вас за чай, Анна. Сконы вам всегда великолепно удаются.
Брайан плюнул себе под ноги, махнул рукой и зашагал по улице прочь. Девица О’Флаерти остановилась, прижимая к лицу ладони. Даже сквозь стекло было видно, как у нее горят щеки и широко поднимается грудь, как от бега. Дело жизни и смерти, подумал Каммингс. А что не дело жизни и смерти в двадцать лет?
Господин Гаттамелата, щурясь чему-то своему, отхлебнул чай, провел последний штрих и перевернул страницу.
Девица О’Флаерти решительно закусила губу, рванула на себя дверь – тренькнул колокольчик – в два шага пересекла лавку и ткнула пальцем в господина Гаттамелату:
– Вы из Доброго Народа! И вы обязаны мне помочь!
Брови господина Гаттамелаты поползли вверх:
– Я? Обязан?
О«Флаерти сбилась, покраснела еще больше, но не замолчала:
– Мой брат пропал. Под холмом. Его какая-то нечисть увела!
– Давно?
– Двое суток как…
– Сколько лет вашему брату?
– Как мне. Но я на два часа старше.
– Почему вы решили, что это именно фир болг?
О«Флаерти сжала руки на груди:
– Вы не знаете, это Блейз, он бы никогда… Он пошел охотиться – а Лаки одна вернулась. Забилась в угол, и не выходит, скулит только… И сердце не на месте, чую я, беда с ним… Пожалуйста… – голос у нее упал. – Я не знаю, как вас убедить, что вам предложить, но – пожалуйста… – она шмыгнула носом.
Господин Гаттамелата поставил на столик чашку и повертел ее в пальцах. Сначала налево. Потом направо. О’Флаерти щелкала застежкой кошелька у пояса – клак! клак! клак! – и звук неприятно накладывался на тиканье часов, не попадая в такт.
Наконец, Гаттамелата медленно поднял на О’Флаерти взгляд, тяжелый и холодный, как свинцовый брус.
– Вы действительно любите своего брата, – медленно произнес он.