– Не реви! – оборвала мои мысли тетушка Эстелла. – Во всех своих бедах ты виновата сама! – добавила она, поворачивая ключ в замочной скважине входной двери. Подергала ручку, убедившись, что дверь заперта, и сунула ключ в тугой кошелек, что обычно прятала в глубоком декольте.
Я смотрела, как тетя, покачивая бедрами, удаляется по коридору, словно огромная лодка, которая каким-то чудом удерживается на плаву. Вскоре ее силуэт скрылся в недрах старого дома, который, казалось бы, вторя моим страданиям, жалобно стонал, выражая свою сочувствие.
Разве виновата я в том, что осталась сиротой? Разве виновата, что как и мать имею доброе сердце? Именно оно стало причиной преждевременного решения тетушки о замужестве.
Вчера днем я сжалилась над одной из девиц. Ее звали Лара. Она заключила контракт с Эстеллой пару дней назад, о чем уже успела пожалеть. Ее протяжная птичья трель резала больнее ножа. Я не смогла совладать с собой, выпустила несчастную из зачарованной клетки. Маленькая голубая пташка, с черными перьями на хвосте, тут же обратилась девушкой. В глазах ее стояли слезы. Пока, спустившись на кухню, я пыталась найти что-нибудь съестное для бедняжки, эта пройдоха, прихватив серебряный сервиз тетушки, сбежала. Я же была вынуждена прятаться от тети до рассвета, надеясь на то, что гнев ее утихнет. Зря.
– Софи! Маленькая дрянь! – голос Эстеллы, словно гром средь ясного неба, нарушил тишину дома. Послышалась беспокойная птичья трель, а после шаги. Громкие, зычные.
Я закусила губу. Только этого мне сейчас не хватало. Все-таки тетя обнаружила пропажу этого злополучного сервиза…
Быть беде!
Вопреки моим ожиданиям, тетушка не стала запирать меня в птичьей клетке, лишив человеческого облика. Хоть это и была ее любимая забава: лишать речи, привычного тела, заковывая душу в незримые оковы, избавить от которых мог лишь сильный чудотворец. Увы, на улицах Третьего кольца таковых не было. Оттого порой мне приходилось коротать время за металлическими прутьями.
В отличие от остальных девиц в борделе, я не заливалась трелью, надрывно исполняя свою песнь. Я молчала, покорно и стойко снося наказание. Лишь с тоской смотрела на длинные полки, тянущиеся вдоль стен в три ряда, которые были уставлены птичьими клетками. Были клетки и на полу, и на старом покосившемся серванте, и на круглом обеденном столе, за которым уже полвека никто не принимал пищу. Покрытые позолотой и иссиня-черные, пузатые круглые и квадратные, большие и маленькие, пустые и ставшие чьим-то временным пристанищем – все они навевали ужас, отчаяние и злобу, крепнувшую в моем юном сердце с каждым днем все сильней.