– У меня это… отец вернулся. Я думал, что к нему поеду работать на лесопилку. А они с мамой помирились, и он в город вернулся. Говорит: “Учись”.
– Два месяца до экзамена, Лёша. Не успеем. На второй год, скорее всего, останешься. Да садись уже.
– Ну хоть попробуем? – жалобно протянул он. – Не получится – так останусь.
– Ну ладно. С чем пирог-то?
– С вишней.
Варвара поставила чайник и посмотрела в окно: в ветвях берёзы слонялось лёгкое мартовское солнце, серые горы снега, наконец, дрогнули перед теплом и расплылись в улыбках коричневых ручьёв.
– Точно будешь заниматься? – переспросила она.
– Да буду-буду, – прорычал Зебров набитым пирогом ртом.
В мае акции стоили уже по двести долларов за штуку, а через год выросли ещё в два раза. Но она так и не рискнула их купить снова и пропустила весь рост. В конце концов удалила приложение.
Зебров пересдал неудачно и остался на второй год.
Варвара так и не поехала отдыхать, не увидела, как цветут олеандры и море тянет свою взволнованную солёную песню. Но перед праздниками переклеила обои и вытолкала из дома старый диван с пятнами.
И там у мусорных баков на углу дома, где закончил жизнь горемычный диван, Варвара посмотрела на привычные московские звёзды и почувствовала, как дрожит над ней тёплая ночь, через которую от станции к станции едут заряженные машины, летят гигантские ракеты и приближается к огненному Марсу Илон Маск. Что он говорит? Плохо слышно через вселенную. Кажется, что-то на русском с ужасным акцентом. Может быть, зовёт с собой – колонизировать планеты. Или, перекрикивая время, предупреждает, что приближается идеальный шторм – лопнут долговые пузыри и посыпятся мировые рынки… А может быть, спрашивает: сколько стоят ландыши у Бедной Лизы?
Он просыпался в девять, когда похолодевшее к осени солнце укладывалось на пустую сторону кровати. Ставил чайник на кухне, напоминавшей однопалубный корабль в игре в морской бой. Раньше бывало, они с Дятловым щёлкали карандашными выстрелами в ожидании вызовов. Чайник с опалённым дном, крупинками накипи, дрейфовавшими внутри, и расплавленной крышкой доживал свой век. Норкин никак не мог заставить себя выгнать калеку из квартиры из-за ощущения какого-то с ним родства по дожитию. Хотя жизни после пятидесяти четырёх оставалось не так уж и мало, Норкин уже со скукой глядел на её остаток, как на куцый старособачий хвост, который, как ему представлялось, уныло волочился по холодной земле и совсем уже редко подскакивал от восторга.