Луч ударился в хрустальную вазу и разбился: пятна света разбросало по унылой зелено-серой палате. Пахло хлоркой и душным детским кремом, аромат пионов еще не успел разлететься: мама принесла их только что и поставила в вазу. Когда стебли воткнулись в хрусталь, пионы подпрыгнули, словно пышные танцевальные юбки.
После того как вышел врач, мама зарыдала, и Катя не смогла на нее смотреть. Вместо этого Катя разглядывала розовую пионовую кожицу: она хотела бы опустить лицо в нежный трепетный бутон, но сил на это не было. Поэтому Катя представляла, как ощущались бы лепестки на лице, веках и на языке.
Мама продолжала плакать и вздрагивать. А Катя не плакала, ей было нельзя. Кожа лица оставалась нежной, но сухой, как майские цветы.
* * *
Когда Катю выписали, хрустальная ваза вернулась на свое место – в витринный шкаф над телевизором. Это была самая крупная, торжественная ваза, которую всю Катину семнадцатилетнюю жизнь доставали только для дорогих букетов: бордовых роз на длинных мощных стеблях, пахучих лилий, пышных альстромерий.
Когда Катю положили в больницу, бабушка подарила ей эту вазу. «Вырастешь, выйдешь замуж, заберешь себе, а пока пусть тут тебя порадует», – сказала она, когда пришла навестить Катю и поставила на тумбу хрустальный артефакт. Катю в семье очень любили и не жалели для нее ничего.
В июне Катя лежала в своей маленькой комнате и читала книги по списку литературы на лето. Когда мама и бабушка не видели, она открывала окно и смотрела, как штора уворачивается от ветровых пинков. Но потом вбегала мама или бабушка, и окно закрывали. «Ты что, простудишься ведь!» – слышала Катя.
Одноклассницы разъехались из Пензы: кто-то на море, кто-то – в областные лагеря, другие – к бабушкам, а одну девочку повезли в Москву смотреть вузы. Одноклассницы были заняты своими интересными летними делами, поэтому их переписки, по оценке Кати, выглядели тупо.